Золото Роммеля - Богдан Сушинский

– В чем же тогда нас могут заподозрить?

– Только не в том, чего вы на самом деле пытались добиться от меня в этой островной бухточке, – насмешливо заверила его Мария-Виктория. А заметив, как, досадуя на эту подковырку, Скорцени передернул головой, добавила: – Дело в том, что никто из обитателей «Орнезии» о существовании пещеры не знает. Тайну ее открыл мне один местный рыбак, который в двадцатые годы, еще в дни своей юности, занимался здесь контрабандой. Он лично углублял эту пещеру, расширял ее, прощупывал подходы сверху и снизу, а главное, пользуясь тем, что ни при каких штормах убежище это не заливает, обустроил в нем небольшой, довольно уютный, обшитый досками и всячески утепленный бункер.

– Хотите сказать, что кроме вас об этой пещере знает теперь только этот рыбак-контрабандист?

– Существовали еще трое «посвященных», которые помогали ему в обустройстве пещеры и в кое-каких контрабандистских операциях. Но одного из них пришлось казнить из-за буйства и непостоянства характера, двое других сами благополучно отошли к праотцам, погибнув в море во время шторма. Правда, утверждают, что шторм тоже был вызван разведкой Ватикана, – лукаво ухмыльнулась Мария-Виктория, – однако лично я в подобные святопрестольные силы не верю.

– Тогда позвольте полюбопытствовать, почему не убрали самого создателя бункера?

– Это физически очень сильный и решительный человек, настоящий пират, умеющий орудовать ножом и пистолетом.

– Понятно, именно его вы используете в роли цербера, который занимается охраной этой «Кельи отшельника».

– Благодаря нам рыбак сумел отсидеться – когда на вилле, когда в самой пещере – в течение всей войны, избежав мобилизации и ни в чем не нуждаясь. И время от времени продолжает отсиживаться, прячась то от полиции, то от коллег-контрабандистов. Понятно, что из признательности он готов отправить на тот свет каждого, кто попытается проникнуть в пещеру без моего ведома. Согласитесь, что убирать такого человека – слишком расточительно.

Мария-Виктория погасила свет и широко распахнула окно спальни.

Десять-пятнадцать минут, которые она обычно проводила перед сном, вот так вот, у окна, глядя на бухту, посреди которой таинственной пирамидальностью восставали очертания Скалы Любви, чем-то напоминали вечернюю молитву, не знавшую, впрочем, ни покаяния за неправедно прожитый день, ни мольбы о благополучии во дне грядущем. Ибо, как всякая молитва надежды и многотерпения, была она небогобоязненной и почти бессловесной.

Ветер, еще несколько минут назад упорно прорывавшийся со стороны гор, неожиданно утих, и над бухтой Орнезия воцарился величественный, поистине королевский штиль, мгновенно примиривший гладь моря с блаженствием поднебесья и подаривший всяк обитавшему на сих берегах еще одну чарующую лигурийскую ночь.

Чуть перегнувшись через подоконник, княгиня с трудом, при едва пробивающемся свете луны, разглядела корму яхты. Подперев ладонью подбородок, она некоторое время смотрела на нее. Это был взгляд юнги, которого навсегда отлучили от первого в его жизни корабля, а значит, и от всего того мира, в котором и ради которого он до сих пор жил.

Что-то взыграло в ней. Ей вдруг захотелось связать простыни, по стене спуститься со второго этажа и, тайно пробравшись на яхту, уйти в море. Одной, держа курс на луну, в надежде, что где-то там, на краю лунной дорожки, ждет ее та земля, которая давным-давно дожидается только ее одной.

Вот только яхта уже давно стала ее собственностью, а посему похищать ее бессмысленно. Да и все окрестности бухты на много миль исхожены на борту яхты и осмотрены. Так что убегать следовало только от самой себя, что еще никому не удавалось.

«Яхта, вилла, море… Все это пока что нереально, – молвила себе княгиня, – ибо нереален сам мир войны, в котором они существуют. Единственной реальностью, которую тебе дано по-настоящему ощущать, – являешься ты сама: нелюбимая, всеми отвергнутая, уставшая от страха и одиночества женщина, которая множество раз бросалась в очередной “костер любви”, чтобы очень скоро обнаружить, что на самом деле топчется по давно остывшему пепелищу, оставленному кем-то другим, на коем уже ни сгореть, ни согреться».

В спальне было довольно душно. Распахнув пеньюар, Мария-Виктория улеглась на покрывало – нагая, открытая романтическим терзаниям и любовным грезам. Несколько минут она лежала так, разметавшись по нерасстеленной постели, со страхом прислушиваясь к эротическому пламени, постепенно разгоравшемуся где-то в недрах ее плоти, чтобы затем охватить все естество, превратить в чувственный бред, в ярость неудовлетворенности, в нечто напоминающее сексуальное бешенство…

«Господи, в этом доме полно мужчин, а ты почти каждый вечер засыпаешь в постели одна, поедаемая мечтаниями о мужской ласке и звериной мужской силе. Что за чертовщина такая, и до каких пор все это будет продолжаться?! Что в этом – роковое женское невезение или некая душевная лень, не позволяющая тебе хотя бы время от времени устраивать охоту на мужские тела?..»

А ведь и в самом деле… Все ее неожиданно вспыхивавшие в последнее время романы очень быстро заканчивались обычным женским разочарованием. Вот и привязанность к Отто Скорцени, с его стороны, не была ни взаимной, ни хотя бы сколько-нибудь соблазнительно-щадящей. Этот гигант создан был для войны, взращен на ее сражениях и когда-нибудь должен был остаться на одном из ее полей. Вот и все. Так на что же она рассчитывала?

К тому же Сардони знала о давнишнем романе штурмбаннфюрера с эсэсовкой-диверсанткой Лилией Фройнштаг. И даже успела смириться с мыслью: если уж какой-либо женщине и суждено познать родственную близость с первым диверсантом рейха, так это Фройнштаг, вместе с которой ему не раз приходилось бывать на заданиях; с которой он, любя, рискует и которую, рискуя, любит…

Так что все в этой военно-погибельной паре естественно и справедливо. Если только вообще, в принципе, можно смириться со справедливостью, заключающейся в том, что какая-то женщина имеет больше прав на любовь с избранным тобой мужчиной, нежели ты.

Конечно, даже самой себе Мария-Виктория порой неохотно признавалась, что с каждым из мужчин, обитающих на вилле «Орнезия», она уже успела вкусить запретный плод. Но всякий раз это было не любовное и даже не моральное грехопадение, а банальное усмирение плоти. Иное дело, что деление постели с каждым из них княгиня обычно пыталась превращать в некий ритуал «изгнания из рая». Например, заплывала вместе с ним на Скалу Любви, чтобы отдаваться там, в положении, при котором бедра все еще пребывали в морской воде, а грудь уже представала присыпанной золотистым песком.

Да и кто позволит себе упрекать женщину, стремящуюся хоть как-то романтизировать свои отношения с этими загрубевшими на войне и в любовных баталиях мужланами, признающими только грубую силу и столь же грубый военно-полевой секс?

Так стоит ли удивляться, что порой Мария-Виктория притворялась, будто бы яростно сопротивляется – причем то и дело увлекалась образом насилуемой – в специально возведенном для любовных утех островном шалаше. А порой пыталась превратить в некое подобие райского шалаша одну из кают яхты, после игр в которой уводила очередного избранника на горный луг ближайшей возвышенности. Или же милостиво впускала в эту вот спальню, чтобы, разбросав постельное белье по коврам, метаться по ним в поисках ласк и наслаждений, не находя в конечном итоге ни того, ни другого; ничего, кроме опустошенности пресытившейся и в то же время вечно неудовлетворенной самки.