Преступления страсти. Жажда власти - Елена Арсеньева

Марина, маленькая и худенькая, успела в суматохе скользнуть к своей кровати, спрятаться за ней и остаться не замеченной московитами.

Она сидела в своем укрытии все время, пока длилась гнусная оргия, не чая, останется ли сама жива и нетронута, или придет и ее черед. Наконец кто-то догадался сказать боярам, которые руководили мятежом, что в покоях царицы творится страшное, и Шуйский явился прекратить насилие.

– Где ваша госпожа? – встревоженно крикнул он, врываясь в комнату, где в ужасе метались измученные женщины. – Где пани Марина?

Перед этим человеком Марина не могла обнаружить своего страха. Выступила вперед, не подавая виду, что подгибаются коленки:

– Я здесь, сударь. Что ты желаешь мне сказать или передать? Или просто явился полюбоваться на то, что натворили твои псы?

Шуйский с оскорбленным видом поджал губы.

– Это произошло против нашей воли, – угрюмо принялся оправдываться он. – Клянусь Господом Богом, что ничто подобное не повторится. И вы, пани Марина, и ваши женщины могут быть спокойны за свою участь. Сейчас мы приставим к дверям надежную стражу, чтобы охранить вас от насилия и ваши вещи от грабежа, а когда смута уляжется, вас проводят к вашему отцу.

Марина едва не осенила себя крестом. Первая добрая весть – отец жив! Она боялась думать об участи его и других своих земляков. Но тут заметила, что Шуйский ни разу не назвал ее царицей или государыней и ни разу не упомянул о Дмитрии.

– Где государь? – спросила она, с трудом прорвавшись голосом сквозь комок в горле. – Где мой супруг? Я приказываю проводить меня к нему!

Злоба исказила лицо князя, и он, по-видимому, изо всей силы сдерживаясь, проговорил относительно спокойно:

– Твой муж, самозванец и расстрига, убит народом. – И тут выдержка ему изменила, он выкрикнул злобно, с ненавистью: – И довольно вам, ляхам, приказывать нам, русским! Кончилось ваше время!

Кончилось время власти Марины Мнишек.

Много народу полегло в ночь мятежа. Побито было более полутора тысяч поляков и около восьмисот московитов.

Шуйский уже и сам испугался той силы, которую выпустил на волю. И князь Василий Иванович, и его соумышленники целый день метались по городу верхами, разгоняли ошалелый от безнаказанного кровопролития народ и спасали оставшихся в живых поляков. Их даже не всегда слушались, настолько толпа вошла в раж.

А женщины, запертые в царицыных покоях, пребывали в неизвестности относительно своей участи. Наконец страх их превзошел всякую меру. Они подняли страшный крик, ударились в горькие слезы, и стражники растерянно метались по коридору около дверей, не зная, что делать. Ох, как выли польские бабы!

Среди всего этого громогласного вопления и плача, среди этой суматохи неподвижной и молчаливой оставалась только Марина. Одетая в самое простое свое черное платье, она неподвижно сидела в уголке комнаты в парчовом кресле. Серые глаза напряженно прищурены, губы стиснуты.

Молодой стрелец заглянул в комнату, намереваясь пригрозить раскричавшимся полячкам, но неловко затоптался на месте. Бывшая государыня-царица Марина Юрьевна, узнал он… Что и говорить, держится с достоинством, подобающим столь высокой особе, хотя росточком и сложением больше напоминает девочку. А ведь ей небось солоней солоного приходится. Прочие бабы да девицы польские хотя бы могут оплакивать своих дорогих погибших, а ей и слезу не пророни по убитому мужу, государю Дмитрию Ивановичу…

Труп бывшего царя три дня валялся на площади, потом был отвезен на божедомки,[9]затем же, когда начались с ним всякие кудесы (неведомой силой тело вновь и вновь возвращалось на площадь, а кругом в это время воцарился лютый мороз, невесть откуда доносились крики да вопли бесовские!), – из земли вырыт, сожжен (и ведь не тотчас сгорел, а лишь когда порубили его на куски), а прахом выстрелили из пушки на запад, в сторону Польши, откуда некогда пришел Самозванец. Ничего этого польская царица не видела, довольствовалась лишь слухами…

Будущее Марины было темно и мрачно, как могила. С высоты сияющего трона она рухнула – ниже низшего. Мятежники, захватившие власть, не просто обобрали ее с отцом – они хотели еще и возмещения убытков, требовали заплатить все, что было потрачено Дмитрием на государственное переустройство. А между тем у царицы Марины Юрьевны теперь осталось одно лишь черное платье, что на ней. Сундуки пусты, в них ни тряпицы, ни рубашонки, ни пуговки не осталось.

Да что говорить о тряпках? Жизнь и судьбы всех поляков, от самой Марины до последнего поваренка из свиты ее отца, воеводы сендомирского, всецело зависели теперь от милости победителей. Захотят те – и могут убить их, как убили уже многих. Захотят – отдадут в рабство к русским мужикам, как отдали нескольких несчастных женщин из свиты Марины. Захотят – сошлют в Сибирь, на медленную смерть. Захотят – вернут в Польшу. Наверное, сейчас все соотечественники Марины больше всего желали бы именно этого – воротиться домой.

Все… но только не она!

Она ведь не просто какая-то шляхтенка из Самбора, избранная русским царевичем в жены. Марина была венчана на царство – и оставалась царицей теперь. Но она не собиралась смириться с утратой власти!

Кто таков был в ее глазах князь Василий Шуйский? Не более чем узурпатор, свергнувший законного государя и захвативший престол. Шуйский еще хуже, чем хитрый, как лиса, жестокий Борис Годунов. Тот хотя бы дождался естественной смерти своего предшественника, царя Федора Ивановича. Шуйский же рвался к трону, как опьяненный кровью зверь. Именно он выводил Марину из храма после венчания с Дмитрием и вместе с ее отцом провожал молодую до брачной постели. А сам одновременно плел паутину заговора и знал, что человек, которому клянется в вечной преданности, уже обречен на смерть. Шуйский сам вор и самозванец, воссевший на престол при живой царице! И он должен, должен быть свергнут, сброшен, низвержен! Русский трон принадлежит Марине Мнишек, царице-государыне Марине, принадлежит по праву.

– Они думают, я потонула в перевороте? Канула в безвестность? – с трудом разомкнув губы, вдруг произнесла Марина. – Нет! Этого они не дождутся. Я – русская царица! Я царица – и останусь ею до смерти!

Больше года дворцом Марине Мнишек, русской царице, служил полуразвалившийся дом с просевшим потолком и щелястым полом в захолустном Ярославле, некогда славном в истории, а теперь лишившемся прежнего величия. Поляков, вывезенных из Москвы, всего числом 375 человек, растолкали по приказу царя-скареда (Шуйский и впрямь был по натуре не только предатель, но и редкостный скупердяй!) в четырех домах с подворьями и по дворам посадских людей. Все сосланные были обобраны до последнего, оттого их жизнь и содержание целиком зависели от московской казны. Частенько приходилось есть один хлеб, а пить – только дурное пиво или вовсе квас. От такой унылой пищи и полной беспросветности будущего маленькое сообщество порою впадало в полную тоску, особенно в весенние сырые дни, когда на землю ложились туманы и вся она чудилась прикрытой белым саваном.