Лежу на полу, вся в крови - Йенни Йегерфельд

Большие глаза, вопросительный взгляд. Он явно ждал большего. Долго же ему придется ждать, он тут не единственный, кто умеет умалчивать о том, что случилось.

«Связаться с Юнасом».

Наконец он сдался и вернулся на кухню. Я осталась стоять в коридоре. Нарочито медленно развязала шнурки и скинула ботинки. Взяла в руки фотографию в рамочке, которая всегда стояла на комоде — целую вечность. На первом плане я, лет пяти-шести, на качелях, взмывших высоко в воздух. Изображение нечеткое, не в фокусе. Мои темно-русые волосы развеваются по ветру, но одна прядь выбилась и упала прямо на нос, разделив лицо пополам. На ногах у меня желтые сапожки — я их прекрасно помню, я так их любила, что еще долго после того, как выросла из них, продолжала носить, слегка поджимая пальцы. У меня тогда даже выработалась особенная странная походка, я делала маленькие шажки и раскачивалась, как пингвин. В конце концов папа заподозрил неладное и купил мне новые, которые я отказывалась надевать. На заднем плане стоит улыбающийся папа, выставив руки вперед для очередного толчка. Его контуры как раз четкие. Он выглядит очень молодо, лет на двадцать.

Я поставила фотографию на место. Подумала: я парю, как сателлит. Оторвавшись от всего. У меня нет братьев или сестер, на которых я могла бы положиться, что же до друзей, то их у меня чудовищно мало. У меня нет родни старше родителей, нет бабушки и дедушки с папиной стороны, которые дали бы мне чувство стабильности и преемственности поколений, а мои бабушка и дедушка с маминой стороны, хоть и живы, но где-то далеко, в чужой стране, их образ в моей памяти размыт временем и расстоянием. Крыша, которую создали для меня родители, так хрупка и дырява. Я подумала:

«Нужна ли вообще человеку крыша?

Нужны ли стены? Защита?»

Стоит еще одному человеку исчезнуть, и я останусь на свете одна-одинешенька. Сгину в космосе, как забытый сателлит, по которому никогда не скучают.

Я недобро посмотрела на свое отражение в зеркале и шепотом приказала себе прекратить распускать нюни. Никто больше не исчезнет. Наоборот, кое-кто вернется!

Я зашла в кухню и прислонилась к дверному косяку, разглядывая папу, стоящего у плиты в этой своей уродской рубашке — либо она была новая, либо ужасное старье — одно из двух, потому что я раньше никогда ее не видела. Он мне улыбнулся, и я мило улыбнулась в ответ. Он перевернул сыр, и я увидела, как жир шипит и брызгает на сковороде. Я чувствовала себя такой обессиленной, что даже не предложила ему помочь. Папа постарался на славу, красиво накрыл стол и даже зажег длинные белые свечи, однако меня не покидало ощущение, будто все это просто потому, что он хочет от меня что-то скрыть, хотя я понятия не имела что. Вчерашнюю попойку с Дениз или что-то, о чем я действительно должна была бы знать? О маме? О нем? Обо мне? О «бес. с род.»?

— Ну ты даешь, красота какая! — произнесла я.

Я хотела сказать гораздо больше, но слова стали вязкими, как сироп. Хотела сказать, что он очень хороший. Что он придурок. Что мама так и не появилась. Что в конечном счете ее отсутствие даже пошло мне на пользу. Что я напилась и переспала с соседом. Что я провела выходные в одиночестве в ее большом доме. Что я его ненавижу. Что всегда буду его любить.

Однако я так ничего и не сказала. Как вообще говорят о таких вещах?

Стоя ко мне спиной и роясь в шкафчике, он вдруг спросил:

— Ну, и что вы с Яной делали?

Я вздрогнула. Вот оно. Момент настал. Сейчас я должна все рассказать.

Сейчас.

Нет, не могу. Но скоро.

Сейчас!

Но я не смогла. Вместо этого произнесла как можно более невозмутимо:

— Да так, ничего особенного.

— Ну что-то же вы все-таки делали!

Он засмеялся, но смех вышел натужным. Он обернулся, вопросительно глядя на меня, и вытер руки кухонным полотенцем, вытащенным из заднего кармана брюк. Я не сводила с него глаз. Вот сейчас я должна все рассказать.

Сейчас.

Сейчас.

Сейчас!

Но я так ничего и не сказала, поскольку вдруг поняла, что злюсь. Нет, я в ужасной ярости.

— Почему ты всегда спрашиваешь о том, что мы делали, и никогда о том, как я провела время? Было ли мне там хорошо?

Я и сама могла ответить на свой вопрос, потому что никакой загадки тут не было. Он боится, что мы вообще ничего не делали, что она все время читала, и мы все выходные просидели взаперти. И да, чаще всего так оно и было. Но мне это нравилось. Разве нет? Я разве не имею права на то, чтобы мне это нравилось?

— Ну просто…

— Мы не делали ничего особенного.

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Майя, я бы просто так хотел…

— А ты перестань хотеть! Перестань хотеть, чтобы она что-то делала, чтобы мы что-то делали, — сказала я. — Ты абсолютно ничего о ней не знаешь! Я в этот раз ее вообще не видела читающей!

И это было чистой правдой. Я в этот раз ее не видела. Читающей.

— Я разве об этом спрашивал? — обиженно сказал он и сел на свое место.

* * *

Мы ели молча. Я пыталась разрезать сыр вилкой, потому что не могла пользоваться ножом, уж слишком болел палец. Чувствовала, как вскипают под веками слезы. Упрямо таращилась в тарелку, чувствуя папин обеспокоенный взгляд. Сыр ускользал от моей вилки, несколько мелких зеленых горошин упали с тарелки на стол.

Она больна? Она позвонила ему и рассказала об этом? Это что, их идиотская попытка меня уберечь?

— Помочь тебе? — спросил папа, когда моя тарелка была со всех сторон усеяна рассыпавшимся горошком, а парочка горошин и вовсе упала на пол.

— Не надо мне помогать!

Я швырнула вилку — та с лязгом отскочила от тарелки и упала на пол. Слезы прорвались, голос дрогнул.

— Ты думаешь, ты такой добрый… такой умный… такой весь из себя хороший! Что ты все делаешь просто офигеть как правильно!

Папа непонимающе смотрел на меня. Желтая рубашка его не красила — он выглядел болезненно-зеленым.

— Если все те идиотки, которых тебе… удается затащить домой, так восторгаются тем, что ты в одиночку заботишься о своей несчастной сиротке-дочери, которая настолько отмороженная и долбанутая, что у нее даже нет друзей, — это не значит, что я тоже должна этим восторгаться, правда? Чего ты, блин, хочешь вообще?! Чтобы я была тебе благодарна? Я тебе не приманка для телок! Понял ты или нет?!

Я орала так, что у меня запершило в горле. Орала, пока не сорвала голос.

— Но…

— Да заткнись ты, алкаш! У меня все хорошо, не лезь!

Потом я, у которой все было так хорошо, выбежала из-за стола и метнулась в свою комнату, с хлещущими из глаз слезами и кипящим в крови бессилием.