Тайна голландских изразцов - Дарья Дезомбре

– Хочешь сказать, он «излечивал огнем»? Воспринимал его как лекарство?

Ева вдруг высоко, совсем по-девчоночьи рассмеялась, откинув голову. В тоненьком белом горле смех бился, как трель у певчей птички:

– Да нет же! Я ж говорю – в практическом смысле. Огонь убирает все следы. Он им пользовался как инструментом. Пожар не был его конечной целью – лишь возможностью добиться своего. Мы же все на нем помешаны, молимся ему, вроде как жертвы приносим. А он… относился к огню без всякого почтения. Мне однажды даже стало обидно: как же так?!

Она замолчала, склонив голову, будто вспоминая.

– И как же? – не выдержал Андрей.

– Он ответил, что относится к огню как к женщине. Влюбленной, страстной и послушной. Но способной все разрушить на своем пути, если ее обидеть. Вот поэтому я и хотела быть с ним. – Ева было покраснела, но потом вновь вскинула голову. – Я имею в виду, спать с ним. Тогда получалось, что мы с огнем в одном положении, на одной ступеньке…

– Только вот твоего «огненного Славика» сожрала его пламенная любовница.

– Это вы о его смерти? – Ева вновь улыбнулась одним тонким ртом. – Так он и не умер.

– Умер. – Андрей посмотрел на слепую с жалостью. – Там никто не выжил. Ни один человек из того барака не спасся.

– А Славик и не совсем человек.

Андрей заметил, что Ева скинула мягкие розовые тапки в форме кошачьих мордочек, совершенно не подходившие ее вполне аскетическому образу, и по-девчоночьи болтала ногами. Узкие ступни тоже были в старых шрамах, а на ногтях – ярко-красный педикюр.

– Не совсем человек? – переспросил ошарашенный Андрей, уставившись на этот педикюр: а не повредилась ли она умом сослепу-то?

– Не-а. Как, знаете, греческие герои: дети прекраснейших женщин и богов-олимпийцев. Или человек-амфибия: наполовину человек, наполовину рыба. Ну, то есть, – серьезно поправилась она, – в его случае, конечно, саламандра – дух огня.

– Конечно. – Андрей вздохнул: точно. Сбрендила. Он потер лицо – хотелось спать. И есть. Очередная бессмысленная поездка. – Вы меня не провожайте, – сказал он Еве. – Я сам дверь захлопну.

И пошел было к выходу.

– Он ко мне приходил после того пожара! – услышал он голос Евы и резко затормозил. – Ночью. Грязный, мокрый, замерзший. Ванну принимал – часа два, наверное. Я ему выдала одежду – у меня тут были отцовские свитера и брюки старые. Мы распили бутылку коньяка и…

Андрей вернулся в комнату. Ева сидела на том же месте и все так же болтала ногами.

– Как вы можете быть уверены, что это был именно он? Вы же его не видели?

– Мне и не нужно было видеть. Мы занимались любовью. Я помню все его шрамы, все рубцы от ожогов. Еще по комнате свиданий в лагере. Ошибки быть не может.

И она просияла настоящей, искренней и обаятельной улыбкой:

– Это был точно он.

Маше пришлось еще раз зря скататься в антверпенский архив. Точнее, почти зря. Когда она изложила свою проблему дежурному архивисту, на этот раз – молодящейся даме лет пятидесяти в потертых джинсах, с пирсингом на брови и с неестественно яркими аквамариновыми глазами («Линзы!» – не сразу поняла Маша), та посоветовала обратиться напрямую в Еврейский музей.

– Возможно, документы и дублируются, мадемуазель, – сказала она, заправив за ухо фиолетовую прядь, – но если семья, которую вы разыскиваете, еврейская, есть большая вероятность, что вы найдете ее там. У них есть архивы только по своим – так просто быстрее найдете.

Дама подергала мышкой: плоский экран на ее столе зажегся разноцветной психоделической картинкой. Она быстро вписала что-то в поисковик и открыла карту.

– Музей находится в Брюсселе, улица Миним, двадцать один.

Маша с досадой вздохнула, взглянув через плечо архивиста в карту на экране: улица Миним была в пяти минутах ходьбы от ее отеля. Но совет ей был дан здравый: поле поиска сузилось, появилась надежда отыскать хозяина странного герба чуть пораньше морковкиного заговенья. Вернувшись следующим поездом обратно в Брюссель, она в тот же день дошла до невыразительного серого здания в окружении антикварных лавок. Маша глянула на фасад музея: окна были закрыты пожелтевшими от солнца, большими черно-белыми фотографиями: могильный камень в истершихся буквах на иврите, какой-то древний подсвечник, два испуганных мальчика лет восьми со звездой Давида на рукаве – явно военная хроника. Маша отвела глаза и зашла под арку – в глубине виднелся маленький дворик, уставленный вечнозелеными растениями в кадках. Справа – пара ступеней и вход в музей. Наглухо закрытая дверь: музей работал до 17 часов.

Маша вынула из кармана джинсов мобильник, взглянула на время. Без пятнадцати пять. Что ж за невезенье-то сегодня такое! Музей был маленький, почти игрушечный. Сколько там могло быть посетителей за день? Вот и закрылся пораньше. Мало на что надеясь, Маша с досадой надавила на кнопку звонка.

– Иду! Иду! – вдруг раздался мужской голос с другой стороны дубовой двери. Послышался звук отпираемого замка, дверь открылась. В проеме появилась крупная фигура, судя по сильному развороту плеч под отличным темно-синим пиджаком, явно спортсмена. И еще, подняв глаза, убедилась Маша, откровенного красавца восточного типа: смуглая кожа, яркий рот, большие темно-карие глаза, волосы, вьющиеся крупными кольцами.

– Вы что-то хотели? – спросил молодой человек и улыбнулся, от чего стал еще краше.

Маша с непривычки даже несколько смутилась:

– Да. Мне посоветовали обратиться в ваш музей в антверпенском городском архиве. Дело в том, что я ищу одну семью…

Дверь резко распахнулась:

– Проходите. – Он пропустил ее в небольшую квадратную комнатку.

Маша огляделась: стол с кассой (вход – 5 евро); на стенах – черно-белые фото, она узнала улицу на левом берегу в Париже; плакаты антинацистского толка… Огромный яркий ковер петчворк: Моисей со скрижалями. Вертушка с открытками и прозрачный ящик для пожертвований.

– Значит, вы ищете свою семью? – спросил юноша уже по-английски, глядя на нее с явным сочувствием.

Маша помотала головой:

– Нет, я…

– Родственников, пропавших во время Холокоста? – перебил ее молодой человек.

– Нет, вы неправильно поняли. Я… Я не еврейка. – Маша увидела, как тот непонимающе нахмурился, и поспешила продолжить: – Дело в том, что я сейчас работаю над неким… искусствоведческим исследованием.

Юноша нахмурился еще больше:

– Искусствоведческим?

– Да, – смущенно кивнула Маша. – Я действительно ищу одну еврейскую семью. Богатую, скорее всего, из Антверпена.

Молодой человек чуть брезгливо усмехнулся:

– Если это касается произведений искусства, экспроприированных у евреев нацистами во время Второй мировой…