Святой праведный Алексий Мечев - Анна А. Маркова

и не фактически, но все равно что фактически». Дело было так: умерли у нее все семейные, жила она одна в комнате, а напротив жил какой-то студент, и полюбила она этого студента, а когда он уехал, все не могла его забыть. На дворе была весна, отворила она раз окно; на дворе было чудно, солнце светило ярко, грело, а на душе у нее было холодно… Вдруг слышит: кричит татарин, продает что-то… Ее будто что толкнуло… позвала его… закрыла дверь… но рука Божия остановила ее…»

Рассказывал все это мне Батюшка прямо и просто по-житейски, а глаза ясные и зоркие смотрели мне прямо в душу, и тут… рассказала я ему всю мою жизнь с самого раннего детства и до последнего дня, ничего не утаив, рассказала крат ко, боялась только оскорбить Батюшку грубыми подробностями… А Батюшка все смотрел мне в глаза, и растоплялось постепенно сердце мое, и заплакала я слезами облегчения. И сказала я Батюшке, что с грустью родилась я на землю, и грусть не отходит от меня, что слышала я от людей, что уйдет грусть моя, когда буду любить я земною любовью человека… Искала я долго, с упорством искала любви, но всякий раз таяла любовь в руках моих, а боль и тоска все росла… Спросила я Батюшку, когда кончила, что же мне делать и чего искать в жизни. «За этим я пришла к вам», — закончила я свой рассказ.

И ласково погладил меня Батюшка по волосам и сказал: «Зачем ты все задумываешься; судьба человека в руках Божиих, и загадывать не нужно, живи помаленьку день ото дня, и Бог устроит жизнь твою так, как ты сама и не ожидаешь. Что жизнь твоя устроится, я вижу ясно, только не предупреждай событий, и все будет дано тебе. А что ты меня спрашиваешь, какая у тебя природа, то… — И Батюшка посмотрел на меня. — Организация у тебя более духовная, и физическая сторона брака будет для тебя тяжела, ты себя сама не понимаешь, но только я отнюдь не говорю тебе, чтобы ты не выходила замуж, — это в руках Божиих». И Батюшка опять повторил, чтобы я не предупреждала событий, не опережала их.

Слова Батюшки смутили меня. Мне казалось, что я скрыла что-то; не вязался мой рассказ с тем, что Батюшка сказал о духовной стороне моего существа. Мне было очень больно, что Батюшка ошибся во мне и думает обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Слова Батюшки поразили меня. Неужели Батюшка не понял моего рассказа, — думала я в смущении, и может после того, что было со мной, считать меня духовной; и я винила себя, что, может, рассказала неточно и ввела Батюшку в заблуждение, казалось, что я обманула его, и мне было стыдно. Я тогда не поняла, что Батюшка не мог не понять моего рассказа, но хотел поднять меня в моих собственных глазах, утешить, подбодрить. И о том, что было в меня заложено как возможное, он говорил как о настоящем, он давал мне вперед, поднимая меня, падающую и убитую. Я тогда подумала, помню, что Батюшка все же недостаточно зорок, и усомнилась в нем. Но в глазах его была какая-то сила, и я все больше и больше припоминала свое прошлое, ища в Батюшке защиту от самой себя. Я рассказала, что холодна с мамой, а что она очень любит меня. И рассказал мне Батюшка, как одна девушка уехала от больной матери в гости и как мать умерла в тот же день, и как дочь сходила с ума и два года ходила к Батюшке, не находя себе места. И плакала я горько, и просила Батюшку не отпускать меня от себя — так легко мне было с ним, и так страшно в рассказе передо мной прошла моя темная жизнь. И говорила я Батюшке о тоске моей и о страхе того, что покончу я с собой, как сестра моя бедная, — та, что была в монастыре, и что нет мне прощения и нет спасения. И взял тут Батюшка мою голову в руки свои и взъерошил волосы и, улыбаясь, говорил: «Ну и глупая же голова у этой Татьяны — что выдумала». И казалось мне, что солнце вошло в мою голову, что спала тяжесть с нее, и, всхлипывая еще, я понемногу затихла, все тише и тише плакала я… А когда Батюшка отнял свои руки, я уже совсем не плакала, и казалось мне, что это был сон тяжелый, о чем я рассказывала ему сейчас, а на самом деле ничего не было. И, благословив, отпустил меня Батюшка, обещая молиться за меня. И когда я ехала в поезде домой, казалось мне, что птички поют в сердце моем, и улыбалась я радостно жизни, а в руке крепко зажала две просфоры, одну маме, а другую тому человеку, который привел меня к Батюшке.

* * *

Но не выдержала я Батюшкиного подарка и не послушалась слов его, — все, легковерная, искала я счастья и запутывалась все больше и больше. Когда поехала второй раз к Батюшке и не удалось его повидать — не жалела я, боялась суда его; тогда уже понимала я, что дал он мне в долг и обязана я вернуть этот долг сторицей.

А когда я узнала, что Батюшка умер, потянуло меня поехать на похороны. Я приехала поздно вечером; перед церковью во дворе шла служба так же, как и в храме; народу было много, но не было ни драки, ни суеты. Окна церкви были ярко освещены, и казалось, что это пасхальная ночь. Когда кончился парастас и народ хлынул из церкви, я с немногими вошла в храм. Я не смела подойти к гробу и встала в стороне; народу в церкви было мало, около гроба священник читал Евангелие; духовные дочери Батюшки пели, кто из молящихся устал и сидел, а кто упорно еще молился. В церкви было тихо, не было душно; в открытые окна врывался свежий воздух и мешался с увядающей листвой гирлянд; вдоль каменных плит никли полевые цветы, плетенные в гирлянды, и было что-то от Пасхи и что-то от Троицы в эту торжественную ночь. Я не могла уйти из церкви — покойно было здесь; то молясь, то вспоминая Батюшку, то засыпая на ступеньках храма, провела я ночь. Утром нас попросили уйти из храма, чтобы убрать его, а когда я вторично вошла в церковь, там уже было много на