Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

Святые слова из святой книги не помогли, вечером в пансионе, в своей постели, он был как в бреду, вставал и смотрелся в оконное стекло, чтобы увидеть, заметила ли она его прыщи, потом снова ложился и, сомкнув веки, погружался в затуманенную глубину ее глаз, мысленно расстегивал ее одежду, запускал руку ей под юбку, к ее влажной промежности, касался своего тела при мысли о ней, и еще долго, многие ночи, не давал ему покоя этот взгляд женщины из окрестностей Шентпетера.

Экзамены на бакалавра, посвящение и торжественный обет ордену – все торжества явились как что-то совершенно естественное. Орден принял его в свою среду как духовное лицо и с формировавшегося схоластика, он вдруг перестал быть тем парнем, что бегал по улицам, опускал глаза перед супериором и ректором коллегиума, с этого момента он больше не ползал по холодному полу с мокрой тряпкой в руках, сделался одним из их числа, оказался в первом ряду среди самых отличившихся, готовых к великим деяниям; обеты вечного целомудрия, бедности и смирения были для него сейчас чем-то совершенно обычным, как и то, что он пожелал дать еще один, четвертый, особый обет, и, собственно говоря, только это его и интересовало: по мере своих сил он немедленно совершит все, что ему прикажет нынешний или будущий Римский епископ ради душевного блага и распространения веры, и если тот захочет его куда-то послать, исполнит это без промедления и отговорок, даже если решит отправить его к туркам или каким-то другим заблудшим, в так называемую индейскую страну или к каким-нибудь еретикам, раскольникам, а также к любым единоверцам. С радостью и беспокойством нетерпеливого ожидания он решил дать и этот обет – с ним мог открыться путь туда, куда его влекло вопреки наказанию, постигшему его во время послушничества именно из-за этого, – в Китай. Конечно, сейчас он уже хорошо знал орден, ничего тут не было наверняка, его могли оставить учителем в коллегиуме, исповедником больных, управляющим отдаленным имением, его могли послать в болота Паннонии, к венскому двору или в компаньоны какому-нибудь одинокому умирающему графу, он мог стать Cicero suae linguae[38]. В церкви святого Иакова, его могли направить в миссион здесь, в самой стране, где в некоторых местах еще сохранялся протестантский еретический дух, или в Триест, там тоже нужны словенские проповеди – действительно, в боевом отряде Иисуса Христа не было ничего определенного, грех гордыни Симона был лишь в том, что ему хотелось оказаться в этом воинственном легионе в числе самых избранных и самых передовых – в первых рядах легиона.

Торжественный обет отошел в прошлое, как и долгие часы первого испытания в приделе Франциска Ксаверия в утренней стуже адвента.[39]Во время долгого ожидания и внутренней подготовки к обету у него до боли озябли ноги, холод проник под ногти, в церкви тогда стояли несколько состоятельных горожан в шубах, которым, собственно говоря, тут нечего было делать, но провинциал разрешил им присутствовать, поскольку они как благотворители много сделали для ордена, это не было грубым нарушением правил и делалось в добрых целях, но Симону их присутствие мешало, более сотни раз бывал он тут по утрам один и сейчас хотел бы, чтобы все произошло без этих людей в шубах. Он дал свой четвертый обет непосредственно провинциалу, принял причастие, exercitia spiritualia militaria[40] закончилось, теперь он был воином первого легиона, воином Господним и сыном святого Игнатия, несколько позже, дуя на окоченевшие руки, патер Симон Ловренц осмелился даже пошутить, что если он теперь сын святого Игнатия, то, значит, внук Господа Бога; на пего не рассердились – мол, все мы Его дети, как бы ни назывались, а отца имеем теперь лишь одного, и Симон знал, что это не тот, кто волочит бревна для постройки турьякских графов. У сына святого Игнатия нет больше дома, крестьянской усадьбы, отца, матери и сестер, у него есть стены кельи, библиотека, догматика, латынь, риторика, молитва, печать Святого Духа в душе. Вечером неяркое зимнее освещение церкви святого Иакова и алтаря Ксаверия, у которого он остановился еще раз, церковная утварь и светильники, золотые статуи и блестящая мантия того, кто служил мессу, – все это навеяло зябкую дремоту, он ехал по какой-то холодной стране, дул ледяной ветер – может, я в России? – подумал он, это не Китай, такая здесь стужа, и в конце обширной равнины – холодный свет, словно пасть, разверзшаяся в стене тьмы, – о беспорочное и холодное целомудрие, светящиеся уста, которые откроются и проглотят его.

Сейчас сквозь щелки чуть приоткрытых глаз он видел, что Катарина встала, она была в длинной ночной рубашке, которую он купил вчера у трактирщицы, – купленная рубашка была Катарине немного велика, и он потихоньку наблюдал, как она, одетая в эту рубашку, подошла к окну, вглядываясь в утренний сумрак, в проходящую ночь и наступающий день. Затем она обернулась и долго на него смотрела. В какой-то миг ему показалось, что она все видит, видит его ребяческий обман, подсматривание из-под опущенных век. Он уже хотел открыть глаза и рассмеяться, но она подошла к изразцовой печи и, присев, начала поленом разгребать пепел. Обнаружив непотухший уголь, она бросила на него несколько щепок и, округлив губы, стала раздувать этот маленький костерок, пока огонь не охватил растопку. Тогда она подкинула несколько поленьев, а Симон все смотрел на эти ее сосредоточенные утренние приготовления. Она еще раз оглянулась на него, словно желая убедиться, что он спит, затем в полумраке комнаты сняла с себя рубашку, и ее теплое тело словно обожгло его глаза, сквозь узкую щель приоткрытых век в него залетело нечто раскаленное, знакомое, то, что ночью он обнимал и распалял, пока они оба, усталые и изнеможенные, не легли рядом, спокойно и ритмично дыша, и дыхание это не слилось со сном – ее и его. А сейчас это тело было снова здесь, уже иное, невольно доступное затаенному взгляду. Катарина поставила в огненное отверстие печи котелок с водой и, освещенная пламенем, стояла и ждала, когда вода согреется. Подхватив тряпками котелок, она перелила воду в глиняную посудину. Повернувшись к нему спиной, она неспешными четкими движениями развернула кусок чистого полотна, присела над водой и, медленно опустив в воду руку, стала неторопливо мыть у себя между ног, неподвижно уставившись в какую-то точку за окном – вероятно, она видела верхушки деревьев, окрашенные первым утренним светом.

Возможно, это тот самый свет, подумал Симой, который привиделся ему после того, как он дал торжественные обеты. Может, эта разинутая пасть из его сна, появившаяся на краю незнакомой равнины, была вестью из его собственной внутренней, еще ему самому незнакомой страны, предупреждением о том, что он данные обеты нарушит. Прежде всего четвертый, потом третий, а теперь и первый – он все нарушил, и это причиняло ему боль, как обычно бывает с людьми, обремененными таким количеством грехов, каким был обременен он сам в своей собственной преисподней. Кто сказал, что преисподняя огненная, быть может, она ледяная, какой была в его сне, возможно, это был адский свет, исходящий из земли, из ее сверкающих недр, лившийся на холодную поверхность той привидевшейся равнины. Тогда наутро его пригласил к себе провинциал, и сегодня он знает, что именно из-за него, из-за таких людей, как этот маленький седовласый человечек, он, Симон, нарушил все обеты, потребовал, чтобы его отпустили из ордена, убежал от своих братьев, пошел собственным путем и сейчас из-за этих людей пустился следом за процессией странников, чтобы, если явится ему великая милость, найти нечто из того, что утратил.