33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Перед тем как переходить границу, они с Гвоздецким наблюдали за местностью почти неделю. Советские пограничники несли службу изрядно. Сама граница проходила по дикой тайге и значилась только на карте, а в тылу всё было настроено, как хорошие часы. От приграничных агентов было известно, что основная работа у пограничников происходит как раз на таких дорогах, где-то они их даже расширили и вновь насыпали песком, чтобы нельзя было преодолеть одним или двумя прыжками.

Гвоздецкий советовался с местным стариком китайцем, который сказал, что начавшийся дождь будет лить долго. Пока он лил, Сорокин прошёл тайгу от границы и пересёк такую же дорогу, а скорее всего, эту же, только южнее. Теперь надо было сделать то же самое, только в обратную сторону, но спасительного дождя уже не было.

Он стоял, задумчиво смотрел на мокрый, предательский песок и мучился, что не может через пятнадцать минут оказаться далеко на той стороне и закурить, а очень хотелось. Он смотрел на дорогу, и в его сознании всплыли слова, которые он даже не мог вспомнить, откуда они всплыли: «Вот уже кончается дорога…»

«Ага, – «кончается»! – с ухмылкой подумал он. – Как же?! Вот же она, не кончается!.. Даже вовсе!»

Жёлто-серый песок лежал перед ним мягким подъёмом от травы до колеи и был шире его шага и прыжка, а кроме того, он сам стоял ниже гребня дороги, и ему пришлось бы прыгать снизу вверх. «Кончается!..» – снова подумал он, посмотрел направо и похолодел: он услышал приглушённые шаги и сразу увидел, что из тумана, накрывшего кроны деревьев и низко нависшего над дорогой, выезжают конные фигуры. Он не заметил, что, думая о том, как преодолеть дорогу, он почти вышел из зарослей. Он быстро присел, стал пятиться, за что-то зацепился, упал на спину, перевернулся и затих, только надвинул на самые глаза лохматую бурую шапку.

Дорога перед ним была метрах в трёх. По ней медленным шагом, на уставших лошадях, ехали казаки: «Кентавры!» Это слово вспыхнуло у него в голове, как воспоминание о когда-то, уже давно, виденном. Казаки ехали медленно, один за другим. Через коня второго казака было переброшено человеческое тело головой в ту сторону, где был Сорокин. Оно висело в белой рубахе, со связанными руками, безвольно болтавшимися в такт конскому шагу. Казаки были разнообразно одеты, кто в гимнастёрках, кто в простых крестьянских косоворотках, кожухах и овчинных безрукавках, но по посадке, по сёдлам, бородам и папахам, Сорокин понял, что он не ошибся – это были казаки. «Уссурийские!» – ещё понял он, потому что на нескольких были шаровары с жёлтыми лампасами. Отряд «кентавров», человек тридцать – здесь Сорокин снова не ошибся, – тянулся мимо него минут десять. Казаки, кроме нескольких первых, спали в сёдлах, некоторые из них, судя по тому, как они пошатывались, крепко выпили.

После того как они прошли, Сорокин лежал в траве ещё минут двадцать.

Дорога была свободна, и слева только-только слышалось удаляющееся шлёпанье по мокрому песку конских копыт. Пока казаки ехали мимо него, он понял, что они возвращаются с ближней заставы. И ему было понятно, что они там делали. Свидетельством было тело, скорее всего красного пограничного командира, переброшенное через коня, и запах дыма, приплывший сюда на конских хвостах. Ещё бы узнать, который час.

От того места, где он сейчас находился, до границы осталось несколько вёрст, и он может пройти их до наступления темноты. Это и была задача, надо только убедиться, что нет никаких догоняющих отряд отставших казаков, но для этого надо было или сидеть и ждать неизвестно сколько, или идти им навстречу. Сорокин повернул направо и пошёл по тайге вдоль дороги.

Неделю назад он был во Владивостоке. Он пришёл 30 апреля утром, заходил с востока через тесно застроенные слободками пригороды, и сразу попал на самый конец Светланской. По расчётам ему надо было попасть в город 1 мая, в самый разгар народных гуляний, как объяснил Гвоздецкий, но он пришёл на сутки раньше, это было опасно, но он рискнул, потому что очень не хотелось ночевать в тайге, когда город был уже вот он. Переночевал в шанхае, через стенку от опиекурильни, но даже не потянуло. Утром он вышел на Светланскую недалеко от железнодорожного вокзала и порта и сразу оказался в толпе людей, которые стояли на тротуарах и шумели вместе с кричащими с флагами и флажками – все красные – и портретами вождей другими людьми, идущими демонстрацией. Он смотрел на колышущуюся демонстрацию и не понимал, чему эти десятки тысяч людей радуются. Повизгивали гармошки, дудели трубы многочисленных оркестриков, трещали переборами гитары. Между колоннами трудящихся, шедших с интервалами, отплясывали пьяненькие рабочие и летали с распростёртыми руками и цветными платочками в них гордые работницы завода такого-то и фабрики такой-то. Всем было весело, лица и глаза горели воодушевлением и счастьем. Сорокин смотрел на них и тоже улыбался, но не понимал: чему они… и чему он… Так много народу, кроме войны, он видел в родном Омске на Пасху на крестных ходах, в майские народные гулянья в городском саду и на берегах Иртыша; были флажки, но не красные, а разно цветные, и не было демонстраций. И пьяненьких было поменьше.

Он смотрел на демонстрацию и понимал – это он воевал с ними. Получалось так!

Когда демонстрация рассеялась, уже к обеду, он пошёл в портовый район и встретился с человеком Гвоздецкого. Встреча была в дымной пивной, Сорокин отказался от водки, но кружку пива выпил с удовольствием, пиво было вполне приличное. Человек, после того как под столом сунул ему плотно завёрнутый в клеёнку и перевязанный бечёвкой пакет, заказал водки и стал её пить. По разговору, он был из бывших, и, когда выпил полбутылки, склонился над столом и стал кричащим шёпотом жаловаться на советскую власть. Сорокин сказался, что ему надо в туалет, и ушёл.

Михаил Капитонович шёл вдоль песчаной дороги, и всё явственней становился запах горелого. Дорога была пустая, и, пройдя версту или около того, он понял, что она и будет пустая. Уже никого не боясь и не боясь оставить следов, он пошёл по ней.

Он ошибся – застава от того места, где он ночевал, оказалась близко. Туман поднялся, воздух стал прозрачнее, пробивались лучи солнца и, отраженные в лужах, резали глаза. Он прошёл ещё немного и увидел выломанные, опалённые деревянные ворота: одна створка косо висела на верхней петле, другая валялась. Это была застава. Когда он туда зашёл, стал накрапывать дождик. Застава была большая, на её территории была казарма, конюшня и ещё несколько деревянных построек, между ними в середине был большой песчаный плац. На плацу лежали мёртвые солдаты. Он подошёл к ближнему, это был молодой солдат, лет двадцати, он лежал на спине с располосованным животом. Казак, который его убил, дал шпоры коню, тот взялся в галоп, казак поднял коня на дыбы, склонился с седла и горизонтальным скользящим ударом подрезал солдата, а потом встал в стременах и уже падающего его ударил шашкой наотмашь сверху поперёк плеча – старый казачий приём. Таких, которых казаки, взорвав ворота и ворвавшись на плац, застали врасплох, лежало несколько, рядом с ними лежали их трёхлинейки.

Дым поднимался от самой дальней постройки, и Сорокин пошёл туда. Это оказалась кухня, её никто не поджигал, но, видимо, в неё бросили гранату, та попала в печь, взорвалась, и кухня загорелась. В кухне среди тлеющих головешек лежали две мёртвые женщины и один солдат. Сорокин вышел из кухни и направился в длинный сарай, который был конюшней. Лошади как ни в чём не бывало стояли в денниках и жевали сено, казаки их не тронули. «Как же, тронут казаки лошадей!» – подумал Михаил Капитонович. Он заглянул за конюшню и обнаружил человек около двадцати расстрелянных, все были босые и в нижнем белье. Дальше по периметру плаца была канцелярия, она была сильно разрушена, наверное, её закидали гранатами, её правое от крыльца крыло подломилось и лежало косо накрытое крышей. Сорокин встал на крыльцо, выбитая дверь валялась в маленьких сенях, и была открыта дверь налево, он не стал заходить, скорее всего, там была квартира, где жила семья начальника заставы: подходя, Сорокин увидел на окне занавески и на подоконнике горшки с цветами. Михаил Капитонович только заглянул в левую комнату и отшатнулся: в комнате лежали женские и детские тела. «Да, – подумал он, – здесь казаки порезвились!» Он сбежал с крыльца, дальше осматривать было нечего, и вдруг ему на ум пришла мысль: «Зачем я сюда пришёл, потратил время? Мне надо совсем не сюда!.. И скорее всего, с границы могут возвращаться наряды! Если схватят, представляешь, что с тобой будет? Кто будет разбираться, с казаками ты или нет?» Он нащупал в кармане маленький браунинг, который в любом случае оказался бы бесполезным, и вспомнил: «Погляди, как мрачно всё кругом…» Строчка, пришедшая на память, была из какого-то давно услышанного и забытого стихотворения, но дальше он не помнил. Он только подумал: как правильно – «мрачно» или «страшно»? «Погляди, как страшно всё кругом…» То, что он видел, больше подтверждало оправданность слова «страшно», и тогда он вспомнил ещё: «Лёгкой жизни я просил у Бога…» «Или «ты, – подумал он, – просил у Бога»?» В это время дождь стал накрапывать сильнее, из тайги потянуло свежестью, и небо потемнело. Он посмотрел на небо и подумал, что всё-таки: «Как мрачно всё кругом…»