Пасынки восьмой заповеди - Генри Лайон Олди

Вместо развязки где-то совсем рядом раздался конский топот, и из начавшего светлеть тумана вылетела громада бешено несущегося всадника.

Марта и Седой едва успели отскочить в разные стороны, когда конские копыта вдребезги разнесли стоявший с краю горшок душистой подливы; всадник натянул поводья, подняв громко заржавшего коня на дыбы, и в следующее мгновение уже соскочил на землю.

— Михал! — вскрикнула Марта.

И тут же что-то мохнатое, разгоряченное, кинулось ей на грудь и принялось облизывать лицо мокрым шершавым языком.

— Джош!

— За нами погоня! — задыхаясь, сообщил Михал, потом деловито достал из-за пояса тяжелый пистоль и стал проверять, не отсырел ли порох, и исправен ли ударный механизм.

Туман.

Слабо мерцающая пелена, крохотными капельками оседающая на одежде, лицах, руках; муть перед рассветом…

«Ой, туман, туман в долине, тишина кругом, — неожиданно вспомнилась Марте полузабытая пастушья песня, — хлещет-плещет старый баца длинным батогом…»

И мгновенно, как раскаленное тавро в живое тело: батька Самуил, оплывающий в руках Михала, своего приемного сына, а Костлявая стоит за плечом, скалится, падаль!..

Барабанная дробь множества копыт обрушилась из ниоткуда. Она нарастала, оглушала, обволакивала пульсирующим покрывалом; все, кроме воеводы Райцежа, инстинктивно попятились к тарантасу Петушиного Пера, словно ища там защиты, один из подмастерьев замешкался, испуганно озираясь — и бедолага почти сразу был насмерть стоптан вырвавшимися из тумана верховыми.

— Дикая Охота! — вскрикнул мельник Стах и зажал ладошкой рот.

Михал уже стоял у ограды погоста, держа в левой руке краденый пистоль, а правая удлинилась на два с половиной локтя стали драгунского палаша, некогда сослужившего славную службу барону фон Бартенштейну.

Трое всадников мгновенно спешились, остальные продолжали гарцевать неподалеку от воеводы, возбужденно переговариваясь. Кучка людей у тарантаса, равно как и мертвый подмастерье на траве, их нисколько не интересовали. Мало ли кого черти вытащили в такую рань позавтракать у погоста, бросив под копыта…

— Остановитесь!

Кричал аббат Ян. Рванувшись вперед, он ужом проскользнул мимо верховых и встал между Михалом и преследователями. Намокшая от росы сутана тяжко свисала с узких плеч, молитвенник был воздет к серому небу, и если глаза человека и впрямь способны метать искры, то это был именно тот случай.

— По какому праву разбой творите?!

Спешившийся первым усач — бывший владелец направленного на него пистоля — нетерпеливо махнул отцу Яну.

— Убирайся, монах! Попадешь под горячую руку — облезешь! Прочь, кому сказано!

Ян Ивонич не двинулся с места.

Усач досадливо скривился и собрался было плетью угостить назойливого монаха, посмевшего встать на их пути, но тут из тумана объявилось новое действующее лицо; объявилось неожиданно для всех, и для себя самого в том числе. Собственно, лицо это было не такое уж новое, а весьма и весьма поношенное, налившееся кровью от быстрого бега, и вся толстая фигура квестаря Игнатия вздымалась и опадала с каждым вдохом-выдохом, как тесто в квашне. Умудрившись часа полтора тому назад выломать одну из неплотно пригнанных досок в задней стене сарая — туда его заперли подмастерья от греха подальше — доблестный квестарь все это время блуждал в проклятом тумане, плача от бессилия, тщетно пытаясь выбрести хоть куда-нибудь и принимая конский топот за издевательства нечисти. Он и не знал, что ходит кругами возле погоста, пока крик отца Яна не хлестнул Игнатия почище ременного батога, указав верную дорогу к спасению души и тела.

— Святой отец! — в голос заблажил квестарь, кидаясь к аббату и норовя облобызать край его сутаны. — Ой, счастье-то какое! А я уж думал: все, пропали мы с вами, осиротел монастырь тынецкий без пастыря!.. ан нет, вон вы где, слава Господу нашему во веки веков!..

Один из всадников внимательней пригляделся к отцу Яну, наморщил кустистые брови и пришпорил лошадь. Оказавшись подле растерянного усача, он склонился к товарищу и зашептал ему что-то прямо в поросшее белесым волосом ухо.

— Обижаешь, святой отец! — спустя минуту заговорил усач совсем другим тоном. — Говоришь, что разбой творим, а того не видишь, что не разбойники пред тобой, а честные люди!

— И чьи ж вы такие честные люди, что ни свет ни заря за воеводой графа Висничского по полям гоняетесь и невинных поселян конями топчете? — глумливо осведомился аббат Ян.

— В первую руку, Божьи, — с нелегко давшимся ему смирением ответствовал усач, — а во вторую, их ясновельможной милости князя Лентовского. Сам понимать должен, святой отец: ты в своем монастыре хозяин, что ни повелишь, то монахи исполнят; нам же князь велит, а мы исполняем, и не тебе препятствовать княжеской воле!

— Лентовский? — удивлению аббата не было предела. — А я-то думал…

Впрочем, отец Ян сразу оправился.

— И зачем же вашему князю понадобился пан Райцеж?

— А зачем отцу может понадобиться убийца его сына? — в свою очередь спросил усач. Чувствовалось, что беседа с аббатом успела ему поднадоесть, и он еле сдерживается, чтобы не отстранить тынецкого настоятеля в сторону и продолжить охоту на прижавшегося к ограде беглеца.

Сан и слава аббата Яна боролись в душе усача с приказом князя; и князь побеждал.

Отец Ян незаметно покосился сперва на Михала, потом на Марту — и та кивнула брату: дескать, правда, было дело, а почему Михалек не поведал тебе о поединке над речкой Тихой — того я не знаю.

— Если так, — после некоторого раздумья сказал ксендз, — тогда понятно… Послушай, верный слуга Лентовского: я, настоятель тынецкого монастыря, даю тебе слово, что вскорости прибуду в маеток твоего пана и привезу с собой воеводу Райцежа. Тогда и рассудим, честный был поединок или нет, и одна ли на всех честь шляхетская! А сейчас дай нам ехать своей дорогой. Или ты не веришь моему слову?

Оскорбительный смех был ему ответом.

— Верю, — отсмеявшись, заявил усач, и трое его спутников стали снимать с седел волосяные арканы. — Приедешь ты, святой отец, с паном воеводой в маеток Лентовских через месяц-третий, а я к тому времени давно уже на колу криком изойду. Когда их княжеская милость огнем гнева пылает, ему поленья сейчас подбрасывать надо, не завтра, и уж тем паче не через месяц. Не серчай, отец настоятель, но мне лучше сегодня через твое слово перешагнуть, чем завтра объяснять князю, почему отпустил убийцу княжича Яноша! Иезус-Мария, своя рубашка ближе к телу!

И Марта, до сих пор недвижно стоявшая между Джошем и равнодушным Седым, не выдержала.

— Конечно, ближе! — истерически выкрикнула она, выбегая вперед и чувствуя, как хмель безумной ночи кружит голову и вырывается наружу хриплым хохотом. — Знал бы старый Лентовский, как сыночек его, покойный Янош, на отца злоумышлял — небось, одарил бы пана Михала по-княжески! Золотом с ног до головы осыпал бы! Меня, меня с собой везите — я все расскажу князю, все!..