Пирамида - Юрий Сергеевич Аракчеев

Одних магнитофонных кассет одиннадцать! «Техника пришла на службу». Одного я не мог понять: как удалось всей этой явно сфабрикованной макулатуре убедить хоть кого-то – ведь и в Верховном суде были люди, поддавшиеся этому количеству материалов. Но ведь качество-то их оставалось прежним. Ни одного существенного довода, ничего живого не было в двух дополнительных расследованиях, проведенных этим энергичным расторопным следователем. Даже ахатовское первоначальное построение казалось мне более простительным. Поторопился человек, очень уж хотелось побыстрее «раскрыть дело». В бойченковской работе человека вообще не чувствовалось. Это была машина. Лишенная эмоций, штампующая материалы одной и той же окраски, угнетающая своим бессердечием и однообразием. В ней был холодный цинизм. Механическая манипуляция живым.

Сидя над бойченковскими страницами, я очень живо представил себе, что чувствовал Каспаров на допросе у Бойченко. Сошлись два фанатика, два похожих друг на друга, но – бесконечно разных, полярно разных человека. Каспаров ставил себя под законом, Бойченко – над. Каспаров был фанатик идеи, я думаю, что он не пожалел бы ничьей жизни – в том числе и своей – ради торжества идеи, в которую он верит. Бойченко был фанатичным себялюбцем. И он тоже не пожалел бы ничьей жизни… Кроме одной. Представляю, как должен был бы ненавидеть Каспарова Бойченко: ведь это был он сам, но только с другим, противоположным знаком. И ничего удивительного, конечно, в том, что Бойченко завел на него уголовное дело. Которое даже оказалось незакрытым!.. Нонсенс в судебной практике.

И обнадеживающий оптимизм был в том, что в конце концов победил все-таки Каспаров.

Я представлял себе муки Анатолия Семенова в тот момент, когда он писал под диктовку Абаева уличающие «Клименко Виктора» показания. Он не понимал, конечно, что уже тогда, когда написал первую ложь, сделал шаг к своему трагическому концу. Да и не шаг, собственно, он просто убил себя, когда начал под диктовку Абаева лгать, и вся его жизнь с того момента, в сущности, стала агонией. Правда, уже на втором процессе он взбунтовался, попытался говорить правду, но и это, увы, не спасло – люди, с которыми он связался, доконали его, ибо не могли упустить лишнюю жертву. На третьем следствии (3‑й том дела) Бойченко неоднократно вызывал его в Мары из родного Барабинска, но тот отказывался приехать «в связи с тяжелым состоянием матери». Наконец Бойченко постановил подвергнуть А. Семенова приводу…

Еще сопротивлялся Семенов, мужественно подтверждал новые свои показания, на очной ставке с Абаевым даже повторил, что тот бил по шее и наступал каблуком на пальцы ног – можно себе представить, чего это ему стоило: повторил в кабинете Бойченко, в глаза Абаеву! – когда Абаев, разумеется, категорически отрицал. Несколько месяцев продержали его в Мары, потом отпустили. На третий процесс Милосердова постановила опять доставить его приводом.

Но и на третьем процессе мужественно он держался, подтвердил несостоятельность опознания, подтвердил «шею» и «пальцы ног». «Меня из Барабинска доставили работники милиции, они скрутили мне руки. Я не хотел ехать, так как у меня в постели лежала больная мать, – так отвечал он на вопрос адвоката. – Я боялся ехать, и средств у меня не было, о чем я давал телеграмму. Я боялся потому, что Абаев мог со мной что-нибудь сделать». Но начисто проигнорировала Наталья Гурьевна все эти заявления – записанные в протоколе (т. 6 л/д 220—223), а перед тем, на следствии, Бойченко заботливо прекратил им же самим формально возбужденные уголовные дела в отношении Ахатова и Абаева (т. 5, л/д 92—94). О какой справедливости могла здесь идти речь, когда Наталье Гурьевне надо было хоть как-то свести концы с концами. Орден ей за это должны были вручить работники прокуратуры Туркмении! (Впрочем, и вручили, не орден, правда, а звание заслуженного юриста республики в честь 50‑летия, как раз после процесса).

И началось четвертое следствие и четвертый процесс, первый том об этом процессе – 9‑й том дела – содержал телеграмму:

«Свидетель Семенов Анатолий Васильевич 20/XI‑74 года покончил жизнь самоубийством через повешение. Начальник отдела внутр. дел Барабинского горисполкома майор милиции Пивин». И ведь если разобраться, смерть его не на совести Абаева, как ни странно. На вашей совести его смерть, уважаемая Наталья Гурьевна. Абаева он вынес. Даже смог еще по-человечески распрямиться. А вот вашего отношения к его показаниям, вашего судебного разбирательства вынести не мог. Уже и не предварительное следствие стало для него смертельно невыносимым, а судебное. Где, казалось бы, истина как раз и должна бы торжествовать. И вызова на очередной, четвертый по счету, суд он не вынес…

Четвертый процесс 25/XI‑74 г. начался под знаком траурного этого события. Вел его член областного суда, 28‑летний Аллаков. На этот раз председательствующий был не над законом, а под ним, то есть он уважал закон. Впрочем, и на него оказывали давление.

Продолжал упираться прокурор Виктор Петрович, требовал крови. Мало ему было Семенова, хотелось еще и Клименкина. Он тоже производил впечатление фанатика, фанатика Немезиды, но только фанатизм его был какой-то странный: ни нарушения закона Ахатовым (отраженные еще в определении второго суда), ни действия Абаева (которые вполне можно квалифицировать как пытки), ни служебные преступления Бойченко (о которых недвусмысленно говорилось в протесте Пленума Верховного суда СССР) не привлекали его внимания. Клименкина, Клименкина надо было ему осудить во что бы то ни стало… И даже когда вынесен был приговор и освобожден Клименкин, не унялся Виктор Петрович. 24 декабря, через пять дней после окончания процесса, подал он лично кассационный протест, где утверждал, что виновен Клименкин, виновен, что нельзя его так вот на свободу за здорово живешь отпускать, что оскорблена в его, Виктора Петровича, лице Справедливость. Ну что поделаешь…

Да, есть мудрость: лучше отпустить десять виновных, чем осудить одного невиновного. Представляю, как возмутился бы такой расхлябанности Виктор Петрович! Додавить, додавить нужно было ему тезку своего, во имя… Во имя чего же, Виктор Петрович?

Уверенность

Теперь я был спокоен. Раньше все же как-то нельзя было до конца быть уверенным. Вдруг Беднорц рассуждает предвзято или Каспаров? Вдруг именно они судят односторонне? Знакомство с делом убедило меня в том, что они еще сдержанны. Будь я народным заседателем, я, пожалуй, не только написал бы особое мнение, на третьем процессе, но не подписал бы вообще приговора, это уж точно. И сделал бы все, чтобы возбудить уголовные дела против Ахатова, Абаева, Бойченко. Ведь если еще как-то можно простить обыкновенного, рядового, что ли, преступника, то уж никак нельзя спускать тем, кто, поставленный на страже закона, нарушает тот