Братья Берджесс - Элизабет Страут

Местное духовенство – а именно Маргарет Эставер, раввин Голдман, три католических священника и один от конгрегационалистской церкви – поначалу не особенно способствовало разрешению конфликта. Когда стало очевидно, что положение сделалось кризисным, они начали активные действия. Все очень старались. Члены городского совета, мэр и, конечно, начальник полиции Джерри О’Хар – каждый работал в своей сфере, и каждый понимал, что ситуация сложилась очень серьезная. Планировался митинг «Вместе за толерантность», и совещания по связанным с ним вопросам устраивали в любое время дня и ночи. Время было очень напряженным. Мэр пообещал, что через две недели, в первую субботу ноября в Рузвельт-парке будет проведена мирная демонстрация.

А потом произошло то, чего все боялись. Некая группа под названием «Мировая церковь народов», пропагандирующая идею превосходства белой расы, запросила разрешение устроить демонстрацию в тот же день. Сьюзан услышала об этом от Чарли Тиббетса и прошептала в телефонную трубку: «Господи боже мой! Они его убьют!» «Зака никто не собирается убивать, – устало ответил Чарли. – И уж точно не деятели из «Мировой церкви народов», они вообще считают его героем». «Это еще хуже! – заплакала Сьюзан. – Почему власти им разрешают? Почему нельзя просто запретить?»

Потому что это Америка, здесь свобода собраний. Городу разумнее дать разрешение на второй митинг – так его, по крайней мере, можно будет контролировать. Местом проведения назначили площадь перед зданием муниципалитета, расположенную далеко от центра города, а главное – от парка. Чарли заверил Сьюзан, что происходящее уже не имеет никакого отношения к Заку. Ему предъявлено обвинение в мелком хулиганстве, точка. А шумиха скоро уляжется.

Однако шумиха только разгоралась. Что ни день газеты печатали гневные излияния местных либералов или сдержанные рассуждения консерваторов о том, что сомалийцы, как и все прочие люди, которым посчастливилось жить здесь, должны работать, учиться и платить налоги. А потом кто-нибудь писал в ответ, что сомалийцы работают и платят налоги, а наше общество зиждется на свободе исповедовать любую религию, и так далее и тому подобное. Альтернативный митинг, объявленный сторонниками «превосходства белых», еще больше укрепил выступающих за толерантность в том, что они выступают за благое дело; рвение удвоили.

В школы отправились группы активистов, которые объясняли ученикам идею предстоящей демонстрации, рассказывали про Конституцию Соединенных Штатов Америки, пытались изложить историю гражданской войны в Сомали. Прихожан всех местных церквей попросили принять участие. Не ответили только две фундаменталистские церкви, остальные согласились. У людей нарастало чувство обиды: уроженцы штата Мэн не терпели, чтобы кто-то учил их жить. Им претила сама мысль, что Ширли-Фоллс может быть местом, где становятся расистами. К движению в защиту сомалийцев подключились университеты и колледжи, гражданские организации, клубы пенсионеров. Все больше и больше разных людей заявляли, что новые соседи могут жить в городе сколько им заблагорассудится, как до них жили ирландцы и канадские французы.

Отдельный разговор – что писали по этому поводу в Интернете. Глядя в монитор, Джерри О’Хар покрывался холодным потом. Никогда в жизни он не сталкивался с кем-то, кто утверждал, что холокост – прекрасная страница истории человечества, что в Ширли-Фоллс следует поставить печи и сжечь в них сомалийцев. Читая это, Джерри О’Хар думал, что все-таки ничего не понимает в жизни. Он не воевал во Вьетнаме, поскольку в то время был еще ребенком, хотя, конечно же, знал людей, которые там служили, и видел, чем это для них закончилось. Из-за расшатанной психики они не справлялись ни с какой работой. Некоторые теперь жили у реки бок о бок с сомалийцами. Но и сам Джерри О’Хар повидал всякого. Например, детей, которых на всю ночь запирали в собачьей конуре или у которых были шрамы от ожогов – родители намеренно прижимали их маленькие ручки к раскаленной плите. Он видел женщин, которым разъяренные мужья выдирали волосы, пару лет назад видел бомжа-гея, которого облили бензином, подожгли и сбросили в реку. Он видел страшные вещи. Но такого ему еще видеть не приходилось – в Интернете люди спокойно и с полной уверенностью в своей правоте заявляли, что только белая раса имеет право на существование, а всех остальных следует «без колебаний уничтожить как крыс». Джерри не стал делиться прочитанным с женой. Сказал только: «Трусы. Проблема Интернета в том, что там возможна анонимность». Теперь он каждый вечер принимал снотворное. Его обязанность – защищать граждан, а значит, нужно предвидеть непредвиденное. Поэтому Джерри О’Хар подключил к делу полицию штата и полицейские отделения соседних городов. Из хранилища достали пластиковые щиты и дубинки, и начались учения по противодействию массовым беспорядкам.

А Зак Олсон в одно утро вошел в дом через заднюю дверь и начал плакать. «Мама! – сказал он Сьюзан. – Меня уволили! Я пришел, а мне заявили, что я уволен. Я остался без работы». И он наклонился и обнял мать так, будто получил смертный приговор.

«Нет, причину сообщать не обязаны, – объяснил Джим, когда Сьюзан позвонила ему. – Ни один работодатель в здравом уме не сообщит увольняемому причину. Мы с Бобом скоро приедем».

Ноябрь принес с собой ветер, задувающий яростными порывами, и в Нью-Йорке стало зябко, но еще не холодно. Хелен работала в саду, сажала луковицы тюльпанов и крокусов. Легкая меланхолия, следовавшая за ней повсюду, несколько заглушила раздражительность. Ближе к вечеру Хелен сметала с крыльца листья, беседовала с проходящими мимо соседями. Среди них были: любезный и педантичный гей, высокий и статный врач с восточным разрезом глаз, чудовищная дама из городского управления с пергидрольными волосами, молодая пара, ожидающая первенца, и, конечно же, Дебора-Которая-Все и Дебора-Которая-Не-Все. Хелен с каждым успевала переброситься словечком. Это ее успокаивало и помогало пережить то самое время дня, когда дети обычно возвращались из школы, и Ларри звякал ключом в решетчатой калитке.

Не пройдет и года, как статный врач скончается от сердечного приступа, педантичный гей потеряет одного из родителей, молодая пара родит ребенка и переедет в менее дорогой район. Ничего этого еще не случилось, как не случились еще перемены, грядущие в жизни Хелен. (Хотя тогда она думала, что самые большие перемены уже произошли. Ларри уехал в колледж, и это изменило ее жизнь сильнее, чем что бы то ни было с тех пор, как появились дети.) Она подметала крыльцо, болтала с соседями, заходила внутрь, отпускала Эну пораньше, и далее весь дом был в ее распоряжении до того момента, как возвращался Джим. Потом эти одинокие часы в ожидании его прихода останутся в ее памяти так же, как предпраздничные вечера, когда дети были еще маленькими. В канун Рождества она любила ненадолго задержаться одна в гостиной, любуясь наряженной елкой с гирляндами и подарками. В эти минуты она чувствовала такой восторг и умиротворение, что на глаза наворачивались слезы. Теперь дети выросли, не будет больше Рождества в кругу семьи. Эмили, вероятно, в этом году даже не приедет домой, а отправится на Рождество к своему бойфренду. Поразительно, как быстро все закончилось…

Но здесь, рядом с Джимом, был ее дом. Отпустив Эну, она обходила свои владения – гостиную с антикварными светильниками, кабинет на втором этаже, где лучи заходящего солнца выразительно подцвечивают красное дерево, спальню со стеклянными дверьми, ведущими на террасу. Древогубец, увивавший перила, был усыпан похожими на орехи оранжевыми ягодами, выглядывающими из лопнувших коробочек. Листья опали, и обнажились побеги, коричневые и очень красивые. Потом она вспомнит, что той осенью Джим иногда приходил домой и встречал ее с особенным теплом. Иногда ни с того ни с сего мог обнять со словами: «Хелли, какая ты хорошая. Я так люблю тебя». И тогда боль от наступившей в доме тишины немного отпускала. Она вновь чувствовала себя прекрасной. И все же порой она видела в глазах Джима неуверенность, которой прежде не замечала. Он мог вдруг сказать: «Хелли, ты ведь никогда не бросишь меня?» Или: «Ты ведь будешь любить меня несмотря ни на что?»