США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев - Владимир Соловьев

Кабы только с людьми! Вот дневное светило слепит ему глаза, и рассерженный Лео орет: «Sun, go away!» Тоже мне Иисус Навин, хотя тот вроде бы, наоборот, заставил солнце светить ночью. Зато обожает луну и всегда первым проницает ее на еще дневной тверди. Когда солнце заходит, а луна прячется в тучи, может и зареветь. Среди русских слов, которые я вбиваю ему в голову, — луна. Он объединяет луну с moon и нежно шепчет, едва завидев ее бледный серп:

— Муна…

Все же «пенис» мне, видно, послышался.

— Он спросил, есть ли у тебя пенис, — подтверждает невестка, чей восьмимесячный живот с не известно какого пола начинкой держит меня в постоянном напряге: как бы не разродилась по пути. На всякий случай высматриваю дорожные знаки с буквой «H», но мы мчим часами по безлюдной местности, пока не попадается забытая богом индейская резервация. Как-то не рассчитали, кончился бензин — с час ждали другую машину, чтобы отсосать.

Живот ей здорово мешает, не знает, куда деть. Не вмещается в спальник, и она использует тот как одеяло, а спит на самонадувном матрасе, который я подарил ей пару дней назад на годовщину свадьбы с моим сыном — празднуем без него. Попеременно садимся за руль, то и дело меняем положение водительского сиденья — я придвигаюсь вплотную к рулю, она отодвигается чуть ли не за пределы машины, и все равно руль впивается в моего следующего внука (-чку). Лично я бы не выдержал и узнал, но они ждут сюрприза. Как и в первый раз. Как и в первый раз, они хотят дочку: «Если мальчик, отошлем в Китай». Даже Лео орет: «Нет — брату!»

C присущим мне гендерным шовинизмом я надеюсь на очередного мальца. Кстати, предсказать со стопроцентной уверенностью можно только мальчика. В девочке врачи иногда ошибаются — пенис, который занимает воображение сына моего сына, так мал у эмбриона, что ультразвуковой луч не всегда нащупает.

— Так есть у тебя пенис или нет? — хихикает невестка.

Моя невестка для меня загадка. Поначалу думал, что дело в разноязычии: мой английский мертв, как латынь, ее английский — калифорнийского разлива, тогда как я привык к нью-йоркскому. По-русски она ни гу-гу. По-английски — тоже не могу сказать, что очень уж артикуляционна. Или это мой сын такой говорун, что забивает ее? Застенчива? А может, и вовсе телка? Красивая телка. С хорошим бытовым вкусом и несильной тягой к декоративному искусству — любит Матисса, увлекается индейскими петроглифами, не пропускаем ни одного по пути. Оставаться с ней наедине боюсь, и когда моя жена в последний момент отказывается лететь в Феникс, штат Аризона, откуда начинается наш маршрут, а мой сын сбегает от нас через неделю из Большого Каньона, сославшись на срочный вызов с работы (кто знает, может, и так, и у меня просто разгулялось воображение), начинается мука этого путешествия, уравновешенная, правда, природными феноменами с индейскими вкраплениями. О тех и других знаю понаслышке. Был уверен, что ничто на этом свете меня уже не удивит, отпутешествовал, отудивлялся, nil admirari. И вот надо же — дивлюсь на все эти каньоны, пустыни и пещеры с их обитателями: летучими мышами, гремучими змеями, скорпионами, тарантулами и индейцами навахо, хопи, пуэбло и прочих колен индейских. С одним из этих обитателей мне случилось столкнуться нос к носу — встреча не из приятных.

В Коралловых песках, что на юге Юты, в моей палатке сломалась молния — боялся, что заползут лютые здешние термиты или налетят свирепые москиты и искусают меня всласть. Если бы! Проснулся глубокой ночью и никак не мог вспомнить, где я — дома? в палатке? в мотеле? в могиле? Что меня разбудило? И вдруг почувствовал, что не один. Высунул голову из спальника — ночи здесь стоят холоднющие при девяностоградусной, по Фаренгейту, жаре днем, когда некуда деться от палящего солнца, пальцы в цыпках, губы в кровавых трещинах, — и учуял легкий шорох слева от головы. Змея!

О них здесь предупреждают надписи на каждом шагу. С тропы не сворачивать, по тропе ходить, громко хлопая в ладоши. Змеи тоже предупреждают о себе — погремушкой на хвосте: потому, собственно, и гремучие. Все — опасны, а опаснее всех, смертельно опасен — коралловый аспид, которому сам Бог велел водиться в этой коралловой пустыне, названной по окраске песков и по их генезису: когда-то здесь было дно моря.

От страха залез с головой обратно в спальник. Любопытство взяло верх: нащупал фонариком угол палатки, откуда доносился слабый шелест. То, что увидел, привело меня в еще больший ужас, чем змея. Передернуло от страха и отвращения. Огромный мохнатый мясистый коричневый паук. Тарантул! Паук-волк. Вспомнил его поэтическое прозвище — мизгирь (фонетически нечто среднее между снегирем и миннезингером) и эпиграф к «Золотому жуку»:

Сам не помню, как оказался вдруг снаружи, наедине со студеным, в крупных ярких звездах небом.

Невестка говорила, чтобы не оставлял на ночь обувь вне палатки — туда залазят скорпионы: сунешь ногу, а он тебя — цап. Живьем скорпиона не видел, а только его бегущий след в других песках, на юге Аризоны, где растут 10-метровые кактусы saguaro, птицы вьют в них гнезда, как в деревьях, да они и есть деревья. В качестве сувенира купил засушенного скорпиона под стеклянным колпаком, бегло сочувствуя несчастным, пусть и смертельно ядовитым насекомым: гибнут на потеху туристам. Если не знать о его смертельной славе, выглядит безобидно.

Тарантул страховидней.

Спросонок — плюс Эдгар По — увидел в нем смертельного врага и не сразу вспомнил, что хоть укус ядовит и болезнен, человеку не опасен. А застенчив тарантул, как девушка. В чем лично убедился, когда полез обратно в палатку прогнать и никак не мог найти. Обнаружил в рюкзаке, забился в самый угол. Что, если он меня боялся больше, чем я его? Выгнал непрошеного татарина и забаррикадировал дыру тряпками.

— Знаешь, с кем я спал эту ночь? — говорю наутро невестке.

— Я — не твоя жена. Меня не колышет.

— Мою жену тоже вряд ли бы всколыхнуло. Я спал с тарантулом.

— Хорошее название для рассказа.

— По-английски, где tarantula как бы женского рода. А не по-русски, где наоборот.

— Странный этот твой русский — тарантулу превращает в тарантула. Не говоря уж об алфавите. У всех буквы как буквы, у вас — черт ногу сломит.

— Это надо спросить с Кирилла и Мефодия, — устало говорю я, заранее догадываясь, что моей невестке понадобится подробная сноска. В самом деле, почему в святых у нас ходят эти братишки, зашифровавшие славянские языки от других народов? Алфавитный раскол полагаю более серьезным, чем церковная схизма.

Привет Чаадаеву и Пушкину.

Взамен тарантула меня в тот день ужалила оса. И где! В картинной галерее. Устроилась на медной ручке, приняв за цветок. Как античные воробьи, слетевшиеся на картину иллюзиониста Зевксиса склевывать изображенный на ней виноград.

В чем дополнительная сложность моего общения с невесткой — разность ассоциативных рядов, в которых мы существуем. Мой, понятно, богаче, ибо принадлежу к книжному племени, которое постепенно вымирает. Как и мое поколение. Увы, обречен жить — точнее доживать — вместе с этим исчезающим кланом. К ее образным координатам — с калифорнийского детства, со школы и колледжа, из голливудских и телевизионных клипов — абсолютно глух, они мне невнятны. Вдобавок возраст — мы росли, теряли девство, прощались с детством, взрослели, набирались знаний и опыта в несходные эпохи. Вот и живем теперь в разных временах, мнимые современники.