Сукино болото - Виталий Еремин

Павел залез в кусты шиповника. Точно, вот она, дыра. За семь лет забор так и не отремонтировали.

Сидел он здесь как-то с пацанами, уже начало темнеть. Смотрят, педагоги, домрист и хоровик, тащат из школы телевизор. И директриса Цепнева с ними. А на другой день директриса школу на уши поставила. Выясняла, кто украл телевизор, подаренный какой-то организацией. Вызывала педагогов, допрашивала. А потом телефон из учительской пропал. Опять следствие устраивала. Только раз попалась с поличным. Залезла к соседу по даче, начала рассаду клубники выкапывать. Застукал ее сосед, и курткой – по морде, по морде.

– Здесь, – сказала Ланцева.

«Твой Макаров – олух, нашел где встречаться», – подумал Павел.

Поднял спичечный коробок. Понюхал. Пахло травкой. Этот запах не спутаешь ни с чем. Уж он-то перепробовал все легкие наркотики.

Павел пролез в дыру. Анна – за ним. Выбрались во двор музыкальной школы. Безлюдно, только из окон доносились звуки пианино и скрипки.

В этой части школы, вспомнил Радаев, уроки не проводились. Цепнева сдавала ее в аренду. В выходные дни проводили занятия пятидесятники, корейская секта, здесь же играли свадьбы. Если в субботу или воскресенье преподаватели хотели с кем-то из учеников позаниматься, вахтеры не пускали. Мол, будете только мешать своей музыкой арендаторам. В подвале у директрисы хранилась картошка, там же стояли клетки с кроликами, оттуда всегда несло квашеной капустой. В кабинете стоял двухметровый холодильник с огромными холодильными камерами.

– А что вы тут делаете? – неожиданно послышался начальственный женский голос. – Ну-ка, подойдите сюда!

Директриса стояла в окне первого этажа. Когда-то она была красива. Густые белокурые волосы, правильные славянские черты. Только ярко-голубые в молодости глаза сильно поблекли, вылиняли, стали почти белыми. А на лбу и висках уже высыпали старушечьи бляшки.

– Сколько можно говорить – школа не проходной двор. Хоть кол на голове чеши. Кто такие? Чего тут вынюхиваете? – тон у директрисы был грубый, скандальный.

– Вообще-то кол тешут, а не чешут, – поправила Анна. – А вы будто меня не знаете?

Они встречались раз в неделю на планерках в администрации и даже здоровались.

У директрисы был красивый голос. Наверное, она когда-то хорошо пела. Но сейчас взяла слишком высокую октаву и сбилась на визг.

– Все беды от прессы. Только разрушаете общество. Не злоупотребляйте своим служебным положением, милочка. Где направление от редакции? Нет? Значит, ваше пребывание здесь неправомочно. Если через минуту не освободите двор, вахтер вызовет милицию.

Неожиданно Цепнева смолкла, будто только что сейчас увидела стоявшего рядом с Ланцевой молодого человека:

– Ой, Радаев! Не признала, богатым будешь. Никак освободили? Как это мимо меня прошло? А долг как же? Ты сколько в банке взял? Если мне не изменяет память, двенадцать миллионов. Неужели простили? А Рогов, думаешь, простит?

Цепневу понесло. Она говорила гадости, не переводя дыхания. Если специально выводила Радаева из равновесия, то это ей удалось. Губы у Павла побелели. Анна взяла его за руку и увлекла за собой.

Они вышли из двора музыкальной школы. Здесь Ланцева спросила:

– У вас какие-то старые счеты?

У Павла дрогнули губы:

– Не будем об этом. Как-нибудь в другой раз. Извините, мне надо на кладбище.

14 июня 2006 года, среда, после обеда

Он сразу нашел могилы пацанов, с которыми мотался. Массивные плиты, железные ограды, все чин чинарем. Пожелтевшая на солнце, размытая дождем фотография Степки Чеснокова в пластиковой рамке. Нормальная еще улыбка. И глаза еще нормальные, не бандитские. Что же они, уроды, сами с собой сделали?

Интересно, сохранилась бы их дружба, если бы Степка уцелел? Понимали бы они друг друга? Поддержал бы его сейчас Степка, будь он рядом? Едва ли… Стоп! Сегодня же 14 июня, день рождения Степки!

Послышались шаги. Радаев обернулся. Перед ним стоял Антон Чесноков. У Антона нос горбинкой. Руслану, когда он еще в соплях ходил, нос спрямили в драке ударом какого-то железа.

Антон положил на могилу брата Степки две гвоздики, вынул из сумки бутылку водки, отвинтил крышку, протянул Радаеву. Павел отпил глоток. Антон выдул треть бутылки. Икнул – не пошло. Достал из сумки бутерброд, разломил пополам. Прожевали.

– Еще?

Радаев помотал головой: хватит. Чесноков посоветовал:

– Уезжай. У Рулевого на тебя зуб.

«Что за Рулевой?» – едва не вырвалось у Павла. Нет, хватит того, что он теперь знает, кому сейчас неугоден. Знать его кликуху (а это, естественно, кличка) – не так уж мало.

– Крутые вы тут стали, Антоха.

– Время такое. Отморозок – звучит гордо.

Антон изображал равнодушие, а на самом деле относился к Радаеву с большим уважением. Он помнил, кто первый сказал перед большим месивом: «Прикрой спину ближнего, и будешь прикрыт сам».

Перед смертью мать велела поставить на ее могиле обычный деревянный крест. Хотя никогда не была верующей. Не хотела, чтобы после смерти на нее давила плита.

По кресту найти ее могилу было трудно. Надпись на табличке стерлась.

Но Павел все-таки нашел, присел на корточки у заросшего бурьяном холмика. Эх, мамочка, как же рано ты ушла. Цепнева живет, и никакая зараза ее не берет. А тебя – нет. Если на небе есть Бог, куда же он смотрит, как он мог такое допустить?

Винил Цепневу, хотя хорошо понимал, что сам губил мать, наверное, не меньше. Не приходил домой до позднего вечера, иногда до утра, и она отважно искала его по подвалам и чердакам, нарываясь на пьяных, злобных бомжей. Мать правильно говорила – сегодня у детей нет ни чувства вины, ни благодарности. Она любила его, а он безжалостно истощал ее любовь. Храня верность толпе, предавал ее любовь к нему.

Перед глазами всплыло: пришел Булыкин, тогда еще опер по работе с подростками, сказал матери с искренним сочувствием, не переступая порога:

– Беда пришла в ваш дом.

Натуральная беда! А он, дурак, считал первый привод в милицию боевым крещением…

С матерью он расходился в принципиальных вещах. Она ценила себя за свое отношение к работе. За то, что учила не только играть, но и чувствовать то, что хотел сказать музыкой композитор. И гордилась, когда добивалась своего. И старалась не замечать, как ведут себя ее ученики, победители разных конкурсов. Как не уважают ее и самих себя. Особенно однажды впечатлила Павла ученица Луиза Костюк. Отыграв возвышенную вещь, способная детка стала есть вареную курицу, кладя объедки в тот же пакет, где было мясо…

– Вырастет – поймет, что нехорошо, – оправдывала мать.

– Ничего эта дрянь уже не поймет! – горячился он. – А значит, твоя работа – псу под хвост! Никто сегодня не уважает труд. Никакой! Ни свой, ни чужой! Всем на всех насрать. Никто никому не нужен. Каждый думает только о себе, как он выглядит, что он имеет, чем он лучше других. Все! Ничего другого нет: ни в голове, нигде.