Сталин - Дмитрий Волкогонов

Сталинизм дал субъективно искаженный ответ на вопросы, которые история поставила перед страной, свернувшей со столбовой дороги цивилизации. Теория и практика сталинизма, основанные на силе, команде, однодумстве, исторической безапелляционности, затормозили реализацию и достижение демократических идеалов. И самая глубинная порочность сталинизма заключается в том, что не человек, как таковой, стоит в центре устремлений общества, а государство как машина, которая возвеличивает одного человека. Гуманистическая сущность народовластия в сталинских «преобразованиях» была утрачена. Место человека занял безликий аппарат. Характерно, что это замечалось давно. Ставший на позиции антисталинизма бывший коммунист Виктор Серж в своей книге «Судьба одной революции. СССР 1917–1936» писал, что Сталин создал государство, «для которого человек ничего не значил». Сегодня мы видим, что подобные тезисы, которые нам раньше казались еретическими, близки к истине. Борис Суварин в своей книге «Сталин» отмечает, что уже «через пять лет после смерти Ленина сталинская концепция социализма по своей сущности уже многое утратила благодаря быстрому обюрокрачиванию партии, государства, всех институтов». Эти люди знали сталинизм изнутри. Неприятие сталинизма привело их на диаметрально противоположные социализму позиции. Но многие их суждения, анализирующие феномен сталинизма, не лишены проницательности.

Сталин и сталинизм считали естественным культ государственного насилия. Но еще Гегель заметил, что «судьба располагает большей сферой действия, чем наказание…». Впрочем, Сталин Гегеля не осилил… «Вождь» никогда не мог и подумать, что его детище – сталинизм когда-то окажется на обочине истории.

Иосиф Джугашвили, будучи способным учащимся духовного училища, а затем и семинарии, быстрее других схватывал постулаты догматического богословия. Как и любое знание, богословие, вопреки сложившемуся у нас представлению, несет немало полезной информации: исторической, социальной, нравственной. Джугашвили же в богословии нравилась сама «упаковка» знаний, их систематизация, даже известная гармоничность. Он, пожалуй, мало верил в содержание многих догматов; они часто казались ему наивными, но вместе с тем в них было нечто такое, что перебрасывало мостик в светскую жизнь. Это «нечто» – взаимосвязь знаний и веры. В писаниях Климента Александрийского, Кирилла Иерусалимского, Григория Нисского и других богословов, книги которых в свое время читал молодой семинарист, его больше всего занимала идея: нет веры без знания, как и знания без веры. Формула взаимосвязи веры и знания представала обычно в его сознании таким образом: вера предшествует знанию, знание следует за верой. Учитель богословия, помнится, внушал: «Всякий человек по природе своей догматик, ибо верит в возможность нахождения истины до тех пор, пока не убедится в тщете своих усилий. Ведь истина-то и заключается в вере», – резюмировал наставник.

Больше других будущему «вождю» почему-то нравились богословские сочинения Хомякова и книга Сильвестра, ректора Киевской духовной академии, «Опыт православного догматического богословия (с историческим изложением догматов)», где утверждалось, что в Священном Писании есть истины, которые церковь должна признавать повсюду и всегда.

Все это осталось где-то далеко-далеко позади, за многими перевалами жизни. «Символы веры» как-то незаметно растворились в повседневности светского бытия, и Джугашвили-Сталин еще до революции едва ли смог бы сказать что-то внятное о богосознании, о притчах Соломоновых, откровении Иоанна Богослова или послании Иуды. Все это неумолимо унесено временем, и иногда не верилось, что он мог стать священником. Но что-то неуловимое в сознании осталось. Сталин всегда верил в то, что существуют некие доктрины, которые имеют значение неоспоримой истины. Мы тоже, пожалуй, верим и даже убеждены в этом. Но Сталин, став тем, кем он стал, был склонен абсолютизировать эти истины, особенно если они принадлежали ему. У меня есть большие сомнения в том, что он верил всему тому, что утверждал сам. Но этому верили другие. Сегодня мы это знаем точно.

О догматизме сталинского мышления я уже говорил раньше. Меня интересует догматизм как один из устоев сталинизма, его важнейший атрибут, способный постепенно завести обществоведение, а затем и общество в теоретический и духовный тупик. Сталин обладал огромной способностью омертвлять те или иные положения теории и превращать их в мумии застывшей, искаженной истины. В этом он был непревзойденный мастер.

Например, Сталин где только мог пропагандировал свое понимание «окончательной победы социализма». Используя ленинские идеи о наличии всего необходимого для построения социализма в нашей стране, Сталин в своем труде «К вопросам ленинизма» неоднократно цитировал «модификации» своих определений. Наконец, он привел основную дефиницию: «Окончательная победа социализма есть полная гарантия от попыток интервенции, а значит, и реставрации, ибо сколько-нибудь серьезная попытка реставрации может иметь место лишь при серьезной поддержке извне, лишь при поддержке международного капитала». Но чтобы показать абсолютную верность, безошибочность собственной формулы, Сталину нужно было продемонстрировать, насколько неверно понимают этот вопрос его оппоненты. Для этого он процитировал Зиновьева: «Под окончательной победой социализма следует понимать, по крайней мере: 1) уничтожение классов и, стало быть, 2) упразднение диктатуры одного класса, в данном случае диктатуры пролетариата… Чтобы еще точнее уяснить себе, как стоит вопрос у нас в СССР в 1925 году, надо различать две вещи: 1) обеспеченная возможность строить социализм, – такая возможность строить социализм вполне, разумеется, может мыслиться и в рамках одной страны, и 2) окончательное построение и упрочение социализма, т. е. осуществление социалистического строя, социалистического общества».

Все последующие рассуждения Сталина посвящены попытке доказать, что Зиновьев – маловер и капитулянт. Сталину могли бы позавидовать схоласты в его изощренности выискивать слабые места, не отвечающие его ортодоксии. В свое время средневековый теолог Фома Аквинский видел одну из главных проблем познания в том, совершается ли божественная деятельность на основе свободы воли Бога или в основе этой деятельности лежит божественный разум, которому подчинена и его воля. Схоласты могли десятилетиями спорить, что выше: внутренний «свет разума» или «свет благодати» и Священного Писания. Сталин не опускался до выявления таких «мелочей»; он искал всех тех, кто не верит в построение социализма. Но поскольку никто не выступал против его создания и не возражал в принципе против этой возможности, для генсека особую важность приобретали оттенки, нюансы, тонкости. И здесь Сталин проявлял всю изощренность и в то же время догматичность своего ума. Заострение внимания на грехах оппозиционеров – Сталин это заметил – всегда производило впечатление на слушателей и читателей. Сталин в данном случае это и сделал:

– Строительство на авось, без перспективы, строительство социализма при невозможности построить социалистическое общество – такова позиция Зиновьева. Но это ведь издевка над вопросом, а не разрешение вопроса!

Но читатель может убедиться, что Зиновьев высказывал лишь сомнения, от которых, впрочем, скоро освободился. Он слишком увязывал судьбы русской революции с международными делами; это и понятно, ведь он был председателем Исполкома Коминтерна!