Секрет бабочки - Кейт Эллисон

Мы думали, он вернется.

Возможно, так думала и мать Сапфир, потому и не искала ее. Может, то, что мы считаем правильным, в конце концов убивает нас, когда выясняется, что мы ошибались, во всем.

Я прохожу через вестибюль, и Уайр, кажется, смотрит прямо на меня, говоря нам всем строгим голосом: «Пожалуйста, детки, сделайте так, чтобы этот день не стал для вас слишком уж тоскливым». Уайр, я это знаю, думает, что я в депрессии, чудаковатая. Когда говорит, всегда смотрит на меня, словно его советы прежде всего адресованы мне.

Школьный день тащится.

Уже в первые минуты урока английской литературы, когда мисс Мэннинг гнусаво — последствие насморка — приводит примеры обреченной любви в различных шекспировских пьесах, я сую руку в рюкзак, достаю дневниковую тетрадь Сапфир, кладу на текст третьей сцены второго действия «Ромео и Джульетты» (старый трюк) и пролистываю к последней записи, которую прочитала вчера, уже слипающимися глазами.

«18 июля. Я ждала Птицу вечером, но он появился лишь четырьмя часами позже и заколотил в дверь с такой силой, будто за ним гнались. Я даже не собиралась пускать его в дом — так разозлилась. Он мог хотя бы позвонить. Но он не перестал бы стучать, пока я не открыла бы дверь. Поэтому я сдалась. Он посмотрел на меня этим взглядом. Я не могу его описать, но он пугает меня до смерти. Он не стал ничего говорить, когда я спросила, что не так, он вообще ничего не сказал. Но от этого никуда не деться. Полагаю, если кого-то любишь, ты принимаешь этого человека, какой он есть, даже если из-за него ты два месяца подряд чувствуешь себя полным говном. Ты даже вскроешь вену перочинным ножом, если ему потребуется твоя кровь… Не думаю, что я смогу перестать любить его. Иногда я ненавижу себя из-за этого».

Я перехожу к другой записи, более ранней:

«3 февраля. Я не знаю, как относиться к занятиям этим в душе, но Птица это любит… Марни согласна с тем, что это клево, но она постоянно читает „Любовь Сэвиджа“[22]и тоже считает, что женщина должна быть „хорошей, дающей и игривой“. И теперь мне надо только понять, что не нравится ему, и все равно заставить его это сделать… но у меня не получается понять, что не…»

— Пенелопа, — голос прерывает рассуждения Сапфир. Голос мисс Мэннинг. Я поднимаю голову. — Да, я обращаюсь к вам, мисс Марин. — Я захлопываю книгу — вместе с тетрадью — и кладу на нее руки.

— Вот что меня интересует, мисс Марин, — гнусавит мисс Мэннинг. — Сможете вы рассказать нам, что только-только произошло в мире наших обреченных юных влюбленных?

Мой разум — чистый лист бумаги, и я, не думая, бормочу: «Он хочет принять с ней душ, а ей это не нравится».

Класс грохает. Мисс Мэннинг просто стоит, чуть наклонив голову и хмуря брови, словно не может поверить, что я такое сказала.

Ох. Блин.

— Я хотела сказать… он хочет… окатить ее… душем своей любви, но она не позволяет ему…

Класс смеется еще сильнее. Глаза мисс Мэннинг чуть не вываливаются из орбит. Я уже продумываю кратчайший путь к двери, чтобы выбежать из класса, но, оглядевшись, осознаю, что никто не смеется надо мной. Тони Мэттьюс потрясает в воздухе огромным кулаком и мотает головой, словно он на концерте хэви-метал. Бриджит Крэнк и Сидни Лори улыбаются мне так, что видны зубы. Бриджит вскидывает кулак с оттопыренным пальцем.

— Потрясающе, — шепчет она мне.

Я выпрямляюсь, смотрю прямо перед собой, только прямо перед собой, и не могу подавить улыбку.

— Ладно… достаточно. Любопытная интерпретация, мисс Марин. — Мисс Мэннинг одаривает меня злобным взглядом и идет к своему столу. — Переходим… к третьему действию, пятой сцене. И в каком положении мы находим наших влюбленных?

Снова взрыв смеха. Мисс Мэннинг должна понимать, как она подставилась. И, что удивительно, смеются не надо мной, так что я смеюсь вместе со всеми.

* * *

После занятий физкультурой в раздевалке я смотрю на себя в зеркало над шкафчиками и впервые за долгое время не ощущаю ненависти к тому, что вижу. Провожу рукой по рубашке и чувствую ладонью жесткость бюстье Сапфир. Радостная дрожь пробегает по моему телу. Я поднимаю руку к воротнику и расстегиваю первые три пуговицы, сдвигаю рубашку с одного плеча, открываю блестящую бретельку бюстье, темнеющую на белизне кожи моего плеча. Мне хорошо. Пусть дыхание более жесткое, чем обычно, мне нравится, как бюстье обжимает меня… мне так же хорошо, как в своей комнате, в окружении всех моих вещей. Я чувствую себя защищенной. Что-то поддерживает меня.

Я думаю о красавицах нашей школы: о Кери, и Камилле, и Сидни, и Маре Тернер, и Эннике Стил. Прямые шелковистые волосы, чуть вздернутые носики, легкая, воздушная красота, которую ты чувствуешь, когда проходишь мимо них; волны этой красоты просто накатывают на тебя. В твоих ушах начинает звучать песня, ты ощущаешь запах свежей травы, хотя на земле лежит снег. Станет ли когда-нибудь таким и мое лицо, гадаю я. Стану ли я… симпатичной? Пальцем я стукаю себя в нос, отбрасываю в сторону кудряшки.

Когда я выхожу из раздевалки и иду в крыло естественных наук, высокий блондин с сонными глазами — всего лишь ученик десятого класса, но все-таки — поворачивает голову, провожая меня взглядом.

Я тоже поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, и тут с кем-то сталкиваюсь.

Джереми. Как только наши взгляды встречаются, его щеки заливает краска.

— Вау, Ло. Ты выглядишь, что ли, немного другой, так? Это новая рубашка или что? — Он убирает прядь густых волос за ухо.

— Если на то пошло, я какое-то время уже носила ее, — я тереблю подол. — Но спасибо тебе. Мне… нравится твоя футболка. Она выглядит… удобной.

— Так и есть. Отец купил ее на концерте Нила Янга в семидесятых. — Джереми смотрит на ноги, потом вновь на меня. — Не могу поверить, что мои предки когда-то приходили домой позже восьми вечера. Очень мне хочется построить машину времени и заловить их за курением косячка. Сейчас он бы им точно не помешал. Им просто необходимо расслабиться. Ты понимаешь?

Я не понимаю, совершенно, но все равно киваю, выдавливаю из себя улыбку.

— Да, конечно. Машину времени. Я бы тоже не отказалась ею воспользоваться.

— Да… Эй! Мы сегодня вместе занимаемся, так?

— Гм… насчет этого, — я глубоко вдыхаю, шумно выдыхаю. — Я совершенно забыла, что сегодня должна отвести маму к врачу. Помнишь, какая она больная?

Он сдувается, как воздушный шарик, который проткнули иглой.

— Хорошо.

— Но мы точно найдем другой день, — выпаливаю я. Не могу видеть его таким… побитым щенком. — Может, на следующей неделе? Я куплю тебе пиццу или что-то такое.

Его лицо мгновенно преображается.