Безумие  - Ринат Валиуллин

Шила, улыбаясь, подходила к машине.

– Ну, как там? Больно?

– Не сладко. Я хотела сказать, что с сахаром в крови всё нормально, – открыла она дверцу авто и нырнула вовнутрь. Я тоже юркнул в машину.

– В моей в такую погоду его точно не хватает, – завёл я двигатель, вместе с ним из динамиков вырвался какой-то хит 90-х. Что отбросило меня в детство, на дискотеку в школьной столовой.

– Мы едем?

– Да, куда?

– Давай в магазин.

– За сахаром? – засмеялся я.

* * *

Город как на купюре в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу, на полтинник, снова на биржу, что-то здесь неправильно, возможно, инфляция внесла свои коррективы, чего-то здесь уже не хватает. Золотого запаса, который подтвердил бы его 50-целковую силу. Биржа смотрится на ней уже нелепо, на вес полтинник теперь – это бутылка пива, а может и того меньше, солод тоже накрывает инфляция, тот в свою очередь накрывает меня. Внизу хлюпает вода. Тёмный вонючий проход со сточной канавой. Люди вынесены на задворки. Офисы и кафе. Взгляд падает с окна и разбивается на множество прекрасных зданий, он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, повис на купидоне, который сделал вид, что не заметил, только поправил свой колчан со стрелами. Стрелы – это потенция, для свершения подвигов, а колчан – это женщина, которая на них вдохновляет.

20.15. Шила прекрасно опаздывала. Легкой походкой. Я любовался.

Она застегнула свой рот на красную молнию и убрала помаду в сумочку. Это был знак, что целоваться она больше не хочет. Я для пущей надёжности накинул ей поцелуем замок, едва коснувшись. Сильно пахло спелой клубникой. Губы. Какое выразительное оружие: синтаксис, риторика и даже сольфеджио. Даже несмотря на то что улица была сыра и капало сверху, будто на крыше начал таять снег и она потекла. Вспомнилась ванна, где Шила очень любит петь, лёжа в пене. Когда грудь вырывается из тёплой пучины её молодого тела. Ещё один поцелуй, и затвердею. Давно я не ел клубничное варенье. С маргарином. Губы и помада давно уже стали чем-то одним, как бутер и брод. Ешь, раз голодный.

– Пойдём уже, – вырвалась она из моих сухих губ.

– Подожди, я ещё не всё сказал, – снова впился я в её розу и мысленно вернулся в ванную. Откуда я понёс её на руках в спальню. Там Шилу оглушил свет, она встала на ноги и, скинув хлопчатобумажный футляр, всей своей гитарой потянулась ко мне. Что оставалось делать? Я сыграл. Я знал этот инструмент, хотя никогда не считал себя мастером игры. Так, несколько переборов, несколько аккордов. Дворовые сиротские песни, что с меня взять. О сексе никогда не говорили как об искусстве. Два года музыкальной школы, и иди играй, пой на улице чужие песни, учись дальше, чтобы потом петь свои. «Мальчик, мальчик», – вспомнил я гитариста у метро. – Я не кинул сегодня ничего в твой футляр, а знаешь почему? Больше ни купюры, пока ты не споёшь своих песен». Но главное всё же оказывалось петь своим, а точнее своей. Я пел.

Инструмент был настроен отменно. С некоторыми ещё приходилось возиться, эта гитара, нет. Когда-то я возомнил себя музыкантом, для храбрости, впервые взяв её на колени. Чтобы бросить пыль в глаза, преувеличить опыт свой в этом деле. Та гитара была такая же деревянная, как и я. Не гитары, а балалайки. С Шилой я возомнил себя музыкантом, по-настоящему, что даже поверил сам, хотя на самом деле служил расчёской её распущенным струнам души. Ее нисколько не смущало, что выходила она из себя, в чём мать родила. Чтобы уже не тратить время на одежду.

Это была провокация. Ты – провокаторша. Стонал я про себя.

– Как ты думаешь, что-нибудь получится сегодня?

– Конечно, я чувствую, как твоя хромосома хромает ко мне в недра.

– Ура.

– Если завтра будет солнце, я подарю тебе велосипед.

– А если нет?

– Тогда ты мне – машину.

– Зачем тебе машина?

– Я начала ненавидеть людей.

– В смысле?

– Ты не поймёшь, ты давно уже не ездил в метро. Каждое утро будто тело вставляешь в тиски.

– Беременным нельзя ездить в метро.

– Я уже не беременна.

– Как?

– Так. Так бывает.

– Чёрт!

– Хватит чертить на своём лице скорбь.

– Что теперь делать?

– Детей.

Я очнулся от воспоминаний, когда Шила под руку уже подводила меня к кафе, рассказывая по пути о филологических буднях.

* * *

Утро началось в 5.55 – три пятёрки, как в дневнике красным, только никто не похвалит. В «Пятёрочку» тоже было рано, хотя после вчерашнего выпить уже хотелось.

– С тобой нелегко, а без тебя тянет выпить. Выпить – значит задвинуть часть проблем. Которые выпячивались словно живот, или позвоночник после сорока, всё дело было в том, что давили не только свои, приходилось всё время таскать на себе и государственный геополитический столб атмосферный. Столб, который давил на каждого из нас и падал, словно пизанская башня, норовя накрыть наше благосостояние. «Хорошую башню пизанской бы не назвали». Но мы не сдавались, мы держали сдерживали натиск обстоятельств внутренних и внешних. Мы пытались демонстрировать свой позитив. Как вечный плюс, который надо было поднять на Голгофу. Настроение.

Человек достиг того развития, когда он может, но всё ещё никак не хочет понять, что прежде всего он землянин, а уж потом русский, американец, немец или француз, он безграничен сам по себе, как и мир, в котором родился, что воевать – это вчерашний день, это история (и эта уже тоже перезагружена, кому как было удобно) и это интеллектуально старо. Надо удалить чипы из многоядерных голов тех чинов, которые ещё пытаются заработать на этом деньги, имидж, власть. Их в инфекционное отделение, у них вирус милитаризма, флешку воткнуть другую, отобрать у них миску, кормушку.

Далёким мерцающим костром горела в небе звезда я же словно спустился в лес в поиске дров, костёр почти догорел. У кострища все ещё теплился запах жареного мяса. Во дворе трава, на траве роса и дрова. Я кинул в угли пару щепок, найденных рядом, будто приманку для ловли огня, тот не обратил внимания. Я зашёл в прихожую дома, где дежурно мерцала жёлтая лампа, нашёл там, на полке газету. Словно привыкшие к ранним пробежкам, едва увидев текст, глаза побежали по строчкам. Будто не текст это был, а стадион. Газета трещала по швам, о санкциях и о Крыме, который был полуостровом, теперь полуроссийский, потому что татар тоже никто не отменял. Газеты, сколько я себя помню, всегда пугали войной, обычно из газетёнки разгорается костёр (я тоже хотел ею разжечь огонь) и вовсе не из пресловутой «Искры», искры повсюду, сыплются прямо из глаз (стоит только замкнуться на ком-нибудь, и пропал). Многие бы тогда прикуривали глазами, как та девочка – «Воспламеняющая взглядом» у Стивена Кинга. Я смял популярное чтиво и поспешил к увядающему огню. Бумага моментально была съедена пламенем. Подбросил ещё немного дров посерьёзней. Я смотрел на костёр, он на меня любопытно. Он моргал беспрестанно, словно дразнил, как испорченный светофор, переключаясь с красного на жёлтый и снова красный, не давая мне переключиться на что-то другое, «никаких зелёных, стоять здесь», словно кто-то важный ехал по трассе, как этим утром, когда я застрял в пробке кортежа с мигалками. В этот момент никто не мог двигаться кроме него. Огонь любил меня страстно, я кормил его ветошью. Я боялся, одёргивая руки, его языки лезли их целовать, но секс был бы лишним в этой дружбе.