Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней - Саймон Моррисон

Бантышева принес ему лишь 2000 рублей, он нашел отклик в сердцах публики, в особенности высших чинов. Увидев мадемуазель Санковскую, те сразу же троекратно прокричали „ура!“. Если бы кого-то привели в театр с завязанными глазами и спросили, где он находится, без сомнения человек сказал бы, что его привели на городскую площадь, когда туда прибыл высокопоставленный генерал, — так прозвучало это „ура!“. Желая показать, что овации довели ее до слез, мадемуазель Санковская приняла позу столь вызывающую, что мне было бы стыдно ее описать. Затем, с типичными для нее грубыми жестами, подобными жестам взбирающихся по канатам гимнастов, она начала танцевать в манере столь неприличной, что я не мог на это смотреть, в особенности теперь, когда все мы так полюбили танцы мадемуазель Андреяновой»[226].

Верстовский признал, что Санковская является искусной артисткой, развлекающей широкую аудиторию, участвуя в быстрой сатирической мешанине из «музыки, пения, танца, каламбуров, жеманства», что и представлял из себя французский водевиль и его русская разновидность[227].

Однако, утверждал он, выступление 17 декабря стало катастрофой. Чтобы рассмешить аудиторию, балерина пала слишком низко, опозорив себя перед купцами и зрителями в толпе. Верстовский описал выступление так, словно она испортила водевилю репутацию, поскольку пересекла тонкую линию между изысканной балериной и продажной женщиной.

Он вновь сравнил Санковскую с Андреяновой в любопытной манере — и повторил рассказы о ссорах по поводу костюмов и уборных — в 1845 и 1848 году, когда петербуржская звезда вернулась в Большой театр в рамках гастролей по Российской империи.

Впрочем, изменить мышление или поведение любителей балета, известных как «санковисты», Верстовский был не способен. Его решение в феврале 1845 года дать Санковской дополнительные партии в водевилях на сцене Малого театра, пока Андреянова танцевала в Большом, имело плохие последствия.

Яблоками никто не кидался, и о пинках тоже не докладывали, однако балерина стала объектом издевательств зрителей с галерки, проходивших в театр по бесплатным билетам. Издаваемый ими шум грозил заглушить законные аплодисменты господ в зрительном зале и ослабить энтузиазм их спутниц, выражавших одобрение, энергично взмахивая платками.

В то же самое время в Малом театре на последнем поклоне к ногам Санковской летели цветы. Андреянова справедливо ожидала неприятностей от предстоящих выступлений в Большом в ноябре 1848 года и зарезервировала для своих петербургских поклонников еще больше мест, чем прежде. Как писал литератор и журналист XIX века Михаил Пыляев, инцидент произошел в день бенефиса Андреяновой в балете «Пахита», известном классическим гран па и по сей день в самых разных версиях существующем в репертуаре.

Полную версию, исполнявшуюся в Большом в 1848 году, поставили Мариус Петипа и Пьер-Фредерик Малавернь на музыку Эдуара Дельдевеза и Людвига Минкуса. Балет в трех действиях и двух актах рассказывает о любви испанской цыганки и французского офицера во времена наполеоновских войн. Девушка узнает о своем благородном происхождении и о том, что возлюбленный — ее кузен, а значит, сама судьба свела их вместе; теперь пара может пожениться. Па-де-труа в первом акте и классическое гран па из второго создавались именно для Андреяновой и были словно вылеплены для ее тела. Она танцевала на премьере 1847 года в Санкт-Петербурге перед тем, как привезти балет в Москву.

«Исполнителем розыгрыша» над Андреяновой стал купец, получивший бесплатный билет и несколько рублей от студента по имени Петр Булгаков, главаря клаки Санковской. За это он должен был из правой стороны партера швырнуть на сцену некий предмет в качестве оскорбления.

Пыляев намекает на то, что купец был болваном, но время и цель выбрал отлично. Мертвая кошка приземлилась к ногам танцовщицы в конце па-де-труа. К ее хвосту была приколота записка или привязана ленточка, — тут варианты истории расходятся, — с надписью «прима-балерина».

«Французский танцовщик, исполнявший партию французского офицера, Фредерик Монтессю, поднял кошку и, проклиная аудиторию, швырнул за кулисы. Андреянова в ужасе закрыла лицо руками. По тому, как содрогались ее грудь и плечи, было очевидно, что она плачет», — вспоминает Пыляев.

Воцарилась неразбериха. Вся труппа вышла на сцену; дворяне кричали, топая и стуча по подлокотникам кресел; дамы размахивали носовыми платками. Когда всхлипывания балерины стали слышны в ложах, на звезду постановки посыпались лепестки цветов. Прибывшая полиция задержала преступника. Представление продолжилось, но Андреянова отказалась танцевать; ее заменила другая артистка. Тем не менее публика еще трижды вызывала звезду на поклон[228]. Ради безопасности Андреяновой Булгакова выслали из Москвы, а перед сценой на последующих выступлениях выстраивали полицейских. После чего, как рассказывал Петипа, «публика в прямом смысле слова забрасывала ее цветами и ценными подарками»[229].

О скандалах на московской сцене известно больше, чем о славных днях, поскольку именно такого рода происшествия оказывались задокументированными. В то время как успех, по крайней мере тогда, вдохновлял разве что поэтические посвящения вроде «Санковская в „Сильфиде“ так прекрасна, что, бог прости, грешим мы не напрасно»[230].

Московская танцовщица была самой яркой фигурой в воспоминаниях о балете того периода, и, как показал эпизод с совершенно неизвестной юной балериной Авдотьей Аршининой, известные танцовщики испытывали куда меньшие трудности — и их благополучию, по сравнению с остающимися в тени исполнителями, почти ничего не угрожало, будь то Россия, Европа или Америка. Аршинина, без сомнения, не обладала опытом Санковской и не имела шансов стать примой, но совершенное против нее преступление придает отвратительный оттенок всем рассказам о пинках в голень, яблоках, мертвых кошках и фиглярстве «санковистов». Таковы были проблемы элиты балетного мира.

5 января 1847 года Аршинину оставили у дверей госпиталя в состоянии «припадков безумия» и «постоянного бреда»[231]. На ее голове и бледном, истощенном теле было множество ушибов. Гениталии же, воспаленные и поврежденные, буквально «почернели»[232]. Злодеяние еще много лет оставалось на слуху в городе и обсуждалось в юридических кругах. Благодаря нему обнажилась жалкая система, в которой менее одаренным танцовщицам обещали возможность попасть в аристократические круги, — но лишь для того, чтобы взять их в сексуальное рабство. Важную роль в происходящем играли взятки, а также наркотики, маскарады и маленькие черные маски. Первым человеком, арестованным в связи с нападением на Аршинину, был ее собственный отец, посредственный скрипач, служивший в московском театре.

Его положение любой счел бы жалким — согласно заявлению полиции, он проживал с тремя юными дочерями в холодной сырой квартире, неспособный позаботиться о них после смерти жены и не имевший денег на одежду или еду. Отчаявшись, он «продал» старшую дочь «хозяину», князю Борису Черкасскому, за 10 000 рублей[233]. Прежде чем овладеть Аршининой, богач завалил ее