Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев

Всегда у кремлевского начальства находился какой-нибудь близкий советник — знаток заморских лекарств или историк, ничего не сделавший в науке, но тем не менее получивший в награду (за что — за предательство?) диплом академика; такие советники сыграли свою черную роль в российской истории и заставили Кремль отвернуться от очередного верного друга.

Шебаршин правильно заметил:

— Опасно связывать свою судьбу с Москвой!

Но вернемся в Тегеран, к Игорю Сабирову, к резиденту нашей разведки Леониду Владимировичу Шебаршину, к опасной обстановке, сложившейся вокруг советского посольства.

Дело дошло до того, что человеку со славянской внешностью стало опасно появляться на улице. Дипломат, конечно, мог не появляться — сидя в кабинете, анализируя статьи, опубликованные в местных газетах, и сочиняя бумажки в Москву, он мог сутками не покидать посольство. Разведчику же такое не дано — не та профессия. Разведчик должен ежедневно выходить в город, встречаться со своими людьми, которых в этой службе называют «контактами», узнавать последние новости, делать выводы.

Поэтому посольство ежедневно покидали и Сабиров, очень похожий на перса — особенно если он отпускал бороду, — и двое его коллег: один по национальности был туркмен, второй — армянин; в темноте, ночью в город выходил и сам Шебаршин.

Ночные походы были особенно опасные — не дай Бог в темноте наткнуться на патруль стражей революции: шансов вернуться в посольство и вообще остаться живым окажется очень мало. Риск этот был огромный, но Шебаршин рисковал, выходил в город.

В пору войны Ирана с Ираком все иранские города покрывались мраком — ни одного электрического огонька. Если где-то неожиданно вспыхивал фонарик или зажигалась свеча, то по «объектам демаскировки» тут же начинал стрелять патруль. В городе поменьше Тегерана, наверное, и обстановка была попроще, а в Тегеране было сложно.

«Каждый день проводились встречи с источниками, — вспоминает Шебаршин. — В кромешной тьме кто-то из работников выходил в замерший город, ехал по пустынным улицам, шел пешком, отыскивал заветную дверь, за которой его ждал наш помощник, или поднимал в условном месте какой-то бросовый предмет — смятую сигаретную упаковку, старый молочный пакет — и извлекал оттуда предназначенное для него сообщение. Надо было не только убедиться в отсутствии наблюдения, но и не попасть на глаза патрульным стражей исламской революции или исламских комитетов. Время было такое, что патрули сначала стреляли и лишь потом спрашивали: “Кто идет?”».

Хоть и нельзя было Шебаршину в этих условиях выходить в город, а он выходил. Правда, не всегда все получалось гладко.

Как-то ему попалась идущая навстречу персиянка — гибкая, тоненькая, с книгами в руках: явно студентка. Одетая в серую, лишенную всяких форм накидку, из-под низко надвинутого — ниже бровей — платка поблескивали темные серьезные глаза.

А Шебаршин обходил посольскую стену, разукрашенную броскими надписями: «Марг бар Брежнев», «Марг бар шурави» и так далее — неведомые авторы требовали смерти Брежневу, советскому народу, Союзу и так далее; лозунги эти, повторяющиеся, пестрящие в глазах и способные замутить сознание, нанесены краской из баллончиков: черной, красной, синей… Придет время, и пора Хомейни, прозванного в народе Бутшеканом — сокрушителем идолов, останется в прошлом, а стену придется ремонтировать. Серьезно придется ремонтировать — краска-то ядовитая, проступает сквозь цемент, не говоря уже о простой известке или другой краске — например, светлой…

А девушка все ближе и ближе — маленькая, гибкая, худенькая, не девушка, а девочка. Школьница, но в руках много тяжелых книг, школьники столько книг не носят. Поравнявшись с Шебаршиным, она негромко спросила:

— Скажите, вы из этого посольства?

— Из этого.

— Объясните тогда, почему вы — социал-империалист?

Честно говоря, Шебаршин не ожидал такого вопроса — думал, что девушка начнет спрашивать, как устроиться на учебу в Москву или в Ленинград, как вообще можно поехать в Советский Союз — ни одно, ни другое, ни третье сейчас, увы, невозможно, — и он приготовился в мягких выражениях объяснить это юной персиянке — объяснить с доброжелательной улыбкой… Улыбка эта несколько мгновений не покидала лицо Шебаршина, хотя была очень неуместна.

— Почему вы социал-империалист? — прежним негромким, очень участливым тоном поинтересовалась девушка.

— Извините, — только и нашелся, что сказать ей, Шебаршин, и девушка, прижав к себе покрепче книги, двинулась дальше.

Такие вот случайные уколы разили сильнее, чем пространные газетные выпады. Иранцы по натуре своей очень доброжелательные люди — правда, до той поры, пока их не собьют с нормального пути и не уведут в сторону деятели типа Хомейни (а таких деятелей в Иране во все времена хватало с избытком).

Одной из главных ценностей для иранцев всегда являлась и является семья. В семье они получают воспитание, родители для них — святое понятие, особенно матери, никогда иранцы не будут громко говорить или смеяться при посторонних, не начнут выказывать обиду, даже если будут очень обижены. Не обращаются друг к другу на «ты» — только на «вы», и только так. Шебаршин наблюдал однажды, как два иранца отчаянно ссорились друг с другом, дело дошло почти до драки, оба размахивали кулаками, но обращались они один к другому на «вы». Было немного смешно и одновременно грустно, но что было, то было.

Если иранец повстречается с кем-то на дороге, то обязательно пропустит, независимо от того, на колесах он находится или на своих двоих топает в ближайшую лавку за керосином. Иранец никогда не сделает так, чтобы кому-то было неудобно, обязательно склонит голову перед человеком, старшим по возрасту — старших здесь почитают также, как и родителей.

В общем, есть некоторые тонкости, которые обязательно надо знать. Шебаршин их знал.

Например, здесь строжайше запрещено здороваться за руку с женщинами — наверное, это способно вызвать острейший выступ ревности у близкого мужчины… И так далее.

Но чтобы вот так, на улице, какая-то девчонка смогла уколоть… Нет, ни Шебаршину, ни его товарищам по резидентуре это не было понятно. Ну, хоть убей Аллах всех мужиков в советском посольстве, вместе взятых, это не поддавалось осознанию. Неужели хомейнистская пропаганда сумела так сильно задурить головы здешнему народу? Наверное, это так.

Сам Хомейни был Шебаршину понятен, он досконально, до косточек проанализировал эту личность и обстоятельно описал, отметил его черты — очень сильную волю, последовательность в достижении цели, ярую приверженность идее, ради которой тот способен был пустить под нож сотни тысяч, миллионы человеческих голов, легко вырубить вообще половину Ирана. «Не сомневаюсь, он мог бы принести в жертву все человечество», — отметил у себя в дневнике Шебаршин.

При этом у имама — спокойный здоровый сон, непреходящее желание читать своим соотечественникам молитву, наставлять их уму-разуму, — он может даже пошутить, только от шуток этих почему-то становится холодно и по коже бегут мурашики. Не ест мяса.