Темные врата - Антон Грановский

Дядька угрюмо помолчал, потом сказал:

– Про луну я тебе не соврал. И все чудеса, которые ты видел, были истинные. Их у нас, в Повалихе, теперь многие могут делать. Ежели хочешь посмотреть, могу…

– Охолони, дядька Лешик, – поморщившись, проговорил Бун. – Хватит уже. Да и пора мне.

В то же утро, едва рассвело, Бун покинул Повалиху. На прощание дядька Лешик сунул ему в руку какую-то вещь:

– Держи. Это тебе мой дар.

– На что мне? – нахмурился Бун.

– Бери-бери. Лишней не будет. Не понравится, кому подаришь.

Бун оглядел вещь, пожал плечами:

– А что мне с ней делать-то?

Дядька помолчал, потом негромко спросил:

– Ты в чудеса веришь, Бун?

– Ходоки говаривают, что чудеса в Хлынском княжестве случаются, но ноги у всех этих чудес растут из Гиблого места.

Дядька Лешик как-то странно посмотрел на Буна и недовольно вымолвил:

– Что ж в этом плохого?

– Ничего.

– Так возьмешь?

Бун уже полтора года жил в Порочном граде, недалеко от Гиблого места, а потому привык с недоверием относиться к новым, непонятным вещам. И еще два правила твердо знал охоронец Бун: за все в жизни приходится платить. За что-то раньше, за что-то позже, но приходится всегда. И у всего на свете, даже у самой расприятной вещи, есть своя мрачная изнанка.

Впрочем, похмелье помешало Буну сосредоточиться на этих мыслях. А тут еще и дядька Лешик смотрел на него мягким, выжидающим взглядом. Увидев, что племяш колеблется, он сказал:

– Чудо стучится к тебе, Бун. Просто открой ему дверь.

Бун вздохнул и сунул вещицу в карман.

Когда он уезжал из села, то обратил внимание на людей, которые ходили по улицам. Они были молчаливые и изумленные, будто бы слегка пришибленные, старались не смотреть друг на друга, боязливо прятали глаза, а разминувшись, то и дело провожали друг друга подозрительными, а то и просто испуганными взглядами.

«Странно все это», – подумалось Буну, но мысль эта отозвалась в голове похмельным колоколом, и он быстро прогнал ее, как пустую и мешающую жить.

* * *

Расписной возок, подскочив на ухабе, въехал в Хлынь-град. Вскоре он уже катил по главной улице, а Крысун, поеживаясь от ветра и кутаясь в медвежью шубу, сонным взглядом глядел по сторонам. Ему все еще слегка нездоровилось. Чесалась кожа на голове, да и зубы как-то странно ныли.

– Ну? – недовольным голосом окликнул он начальника Буна. – И что говорит тебе твое чутье?

– Оно говорит, что мы уже близко, – ответил Бун. Затем поднял руку, указал на большую темную избу, стоявшую немного на отшибе, и взволнованно произнес: – Это там!

Крысун вытянул голову и поглядел, куда указывал охоронец.

– Ты сбрендил? Это ведь блажная изба!

– Верно, – бодро кивнул Бун, чему-то улыбаясь. – Она-то нам и нужна! Зайдем туда на часок, а потом двинем в Повалиху.

Крысун поежился и хмуро заявил:

– Я совсем перестал тебя понимать, охоронец. Или отдай мне поводья, или объясни толком: что мы забыли в Повалихе?

– Мы едем в Повалиху за чудом, хозяин, – ответил охоронец.

Крысун поморщился:

– За чудом надо ходить в Гиблое место, Бун. Но я скорее наемся гвоздей, чем пойду туда. Да и довольно с меня чудес.

Бун улыбнулся туманной, мечтательной улыбкой:

– Это чудо тебя не утомит, хозяин. Оно поможет нам избавиться от Первохода.

– Это как же, интересно знать?

Бун повернулся, глянул на хозяина странным блестящим взглядом и сказал:

– Так же, как помогло мне оживить тебя, когда ты был мертв.

Въехав в Онтеевку, расписной возок остановился у избы старосты, но сходить с возка никто не спешил. Сидели в возке двое. Первый – боярин в собольей шапке. Боярин был невысокий, но крепкий и широкий в кости. Рядом с ним сидел старик в хламиде и с посохом, суровый, хладноглазый, похожий на волхва. Возок был с кожаным верхом, прикрывающим седоков от снега, но сейчас верх был опущен.

Едва возок остановился, как с него тут же спрыгнули пятеро ратников, вооруженных мечами и бердышами. Спрыгнув, они встали по бокам возка, зорко и спокойно глядя по сторонам.

Прошло не меньше минуты, прежде чем дверь избы, в которой проживал староста, открылась, и сам староста – взволнованный, перепуганный, в шубе, наброшенной прямо на исподнее, и в шапке, нахлобученной вкривь, – выскочил из избы и побежал по протоптанной в подтаявшем снегу тропке к возку.

– Добрые господа, милости прошу! – выдохнул он, еще не добежав до возка, и даже попытался отвесить на бегу поклон, но не удержал равновесия и бухнулся лицом в лужицу.

Боярин засмеялся. Ратники сдержанно усмехнулись. И только старик-волхв остался суров и недоволен.

– Насмешил, молодец! – смахнув с глаз выступившие от смеха слезы, сказал боярин, глядя на то, как староста неуклюже выбирается из талого ноздреватого снега. – Специально ведь в лужу бухнулся, скоморох!

Староста поднялся, стер с лица грязь и с подобострастной улыбкой проговорил:

– Прощеньица просим, добрый боярин. Спешил как мог.

– Я вижу. Небось спал?

– Было дело, – виновато проговорил староста. – Три дня без продыху на стройке работал, уморился.

– «Уморился», – передразнил боярин. – Небось лежал на печи да жене бока мял? Гляди у меня!

Староста, мужик крупный и широкоплечий, поежился и проблеял:

– Добрый господин, я…

– Ладно, не оправдывайся, – небрежно проронил боярин и вновь смахнул с глаз слезу.

Староста облегченно перевел дух. По всему было видать, что настроен боярин благодушно. Староста поправил шапку и осторожно спросил:

– Зачем пожаловал в нашу глухомань, боярин? Весна нынче теплая, но ветры дуют злые. Охота тебе было до нас мерзнуть?

– Охота, раз приехал. – Боярин огляделся, затем снова устремил взгляд на старосту и сказал: – Собери мне людишек, поговорить хочу.

По лицу старосты пробежала тень, взгляд стал тревожным. В последние месяцы каждый визит домовых бояр в Онтеевку был чреват большими тяготами и заботами. Оно, конечно, изредка на санях и подводах привозили хлеб да сушеные плоды, но чаще ничего не привозили, а просто объявляли о новом указе. Указы, по большей части, были страшные.

То прикажет княгиня строить «школы». То какие-то «мануфактуры». То «мастерские». Мужики уж и так валились с ног от работы, а ее, работы этой, все не убывало. Недели три назад половину сельских мужиков по приказу первого советника Первохода отправили на отливку пушек. В первый же день два мужичка погибли. Один обжегся раскаленным железом, а на другого упала деревянная балка.