Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках - Михаил Одинцов

Наконец бомбы сброшены, и он оглянулся назад. Вместо пяти в группе шло только четыре самолета. Значит, один остался на боевом курсе. Где он — могут сказать только штурманы.

— Григорий! Где пятый? — Но ответа услышать не успел. Помешал взрыв. Его ударило в бок горячим воздухом и гарью. Самолет резко накренился на левое крыло. Ухватившись за ручку управления двумя руками, он потащил ее к правому борту кабины. Самолет послушался и вышел из крена.

Вновь позвал:

— Евсей Григорич!

Осмотрелся.

Правое крыло, точнее, задняя часть центроплана, было разбито прямым попаданием. Фонаря за бронеспинкой почти не было. В каком состоянии кабина штурмана и фюзеляж, не видно! От разбитого остекления в кабине нарушилась звукоизоляция и стало очень шумно: воздух вихрями ходил по кабине. Хорошо хоть нет истребителей.

— Евсей Григорич! Чумаков! Что с тобой?

Теперь-то он уже был уверен, что в задней кабине дела плохи, но ничего не мог поделать. Нужно обязательно дойти до аэродрома. Садиться надо дома, иначе будет совсем плохо.

…Но перед посадкой Русанова ждали новые испытания: шасси не выпускалось, а закрылками пользоваться нельзя — побиты. Надо было сажать самолет на живот, на фюзеляж.

«Что же там сзади? Ведь если разбит низ кабины, то, когда самолет после посадки будет ползти, в заднюю кабину набьется земли, а может быть, и обломков столько, что даже целому штурману несдобровать».

…Русанов сел последним. Как только самолет остановился, он отстегнул себя от самолета и парашюта, выскочил на крыло: борт кабины штурмана и остекление турели были разбиты осколками. Плексиглас был забрызган кровью. Заглянул. Комиссар лежал па полу.

…Евсей Григорьевич был у турели на ногах и видел, как на боевом курсе, секунд за семь до сброса бомб, от прямого попадания снаряда, наверное в бомболюки, взорвался правофланговый самолет. Но он не стал говорить об этом Русанову, чтобы напрасно не волновать командира, так как это сообщение ничего уже не меняло, только увеличило бы нервозность и напряжение.

Услышав вопрос: «Где пятый?» — он собирался рассказать, что произошло, но в это время его ударило, оглушило и сбило с ног.

Что было потом, он не помнил. Сознание вернулось вновь, когда он снова ощутил острую боль. Откуда она накатывалась, он не мог понять. Боль его разбудила, когда тело начало толчками ползти по кабине вперед.

Штурман осознал, что эта боль позволила ему понять два важных обстоятельства: он жив, а самолет сел без шасси. Значит, они на земле. Но тут опять кто-то горячим железом вновь начал раздирать его тело, и сознание снова провалилось в черную пропасть.

…Русанов быстро открыт круглый колпак турели и спустился в кабину. Чумаков лежал без сознания. Надо было поднять его искалеченное и кровоточащее тело и передать через фонарь турели другим, стоящим у самолета. Только там комиссара могли положить на носилки и оказать необходимую или посильную помощь.

Новое ощущение ожога вернуло на какое-то время Евсею Григорьевичу сознание, и он увидел около себя Русанова — командира в воздухе, товарища и друга на земле. Последнее, что видели его глаза, — это голубое небо, а на нем яркие вспышки то ли светлячков, то ли разрывов зенитных снарядов.

Командиры заканчивали свои дела уже в темноте, но поесть и поспать им не пришлось. Наконечный вызвал их в штаб.

Собрались быстро. Напряженно-тревожные лица, а в глазах немой вопрос: «Что-то случилось или срочный вылет последних трех самолетов?» Командир, как будто постаревший за последний вылет, оглядел всех неторопливо и глухим голосом произнес:

— Товарищи, умер комиссар.

И замолчал.

Опустив головы, стояли командиры, думая тяжелую думу, вспоминая безвременно погибших. Не годы, не месяцы — дни для них вырастали в вечность, становясь намного длиннее жизни.

С полузакрытыми глазами, в глубокой задумчивости стоял Наконечный. Он почти ощущал комиссара рядом с собой, видел его прямую спину, открытый взгляд глубоко запавших глаз.

— Это был настоящий человек!… — Командир поднял голову и продолжал: — «Был», какое короткое слово, а оно заставляет думать о человеке, у которого впереди уже ничего нет. Но это к Чумакову и всем нашим погибшим товарищам не относится. С ними остается наша память. Мы клянемся отомстить фашизму за отнятые жизни, за кровь и слезы нашего народа.

Наконечный усилием воли вернул себя к неотложным делам. Он обвел взглядом стоящих перед ним людей и почувствовал, что нет ему сейчас родней и ближе их. Вместе они ходили в бой, поровну делили и радости, и горе.

— Должен вам сообщить и вторую печальную весть. Старшее командование считает, что наш полк полностью потерял свою боеспособность, и приняло решение: оставшиеся исправные самолеты с экипажами передать в братский соседний полк. Прежде чем подписать приказ об убытии остатков полка в тыл, я хочу вам выразить свою глубокую признательность. Вы хорошие командиры и хорошие подчиненные. Спасибо вам за службу, за понимание и помощь.

Утро.

Сказаны надгробные речи. Прозвучал ружейный салют. Стоящие в строю молча слушали, как падала земля в могилу. Сначала этот звук, усиленный могильной ямой, был похож на звук отдаленного грома, а потом смешался с утренним тревожным и печальным шелестом листвы дуба, под которым находилась могила.

Начавшийся рассвет предутренним дуновением холодного и влажного воздуха гнал через строй серые волны поземного тумана. Лица людей были сумрачны, печаль общей. Тяжело и трудно стоялось Русанову.

Афанасий Михайлович, понурив голову, молча стоял У могилы и смотрел, как вырастает могильный холмик. Наблюдая за печальными обязанностями похоронного наряда, он вспоминал совместные боевые вылеты и сколько за эти дни войны пришлось им хоронить командиров и красноармейцев, летчиков и техников, штурманов и механиков. Хоронили так, чтобы можно было оставшихся в живых быстрее освободить для войны. Чаще хоронили вечером, очень редко днем и только сегодня хоронили утром. Это было необычно, но он понимал, что только особые обстоятельства заставили командира принять такое решение.

Перед его глазами прошли все могилы полка на этих двух фронтовых аэродромах. А в памяти — фамилии и лица погибших в боях, которых они не могли похоронить, могил которых, может быть, и никогда не будет.

Что связывало его с Чумаковым?

Работа? Да. Любовь к летному делу, к людям, к Родине. Все это было правдой. Это было так. Но, наверное, самым главным в их взаимной привязанности было духовное единство характеров, откровенность и дружба их семей, требовательное отношение к своим поступкам.

Русанову казалось, что они знали друг про друга все, знали с детства, а когда он припомнил, сколько они служили и летали вместе, то оказалось, что не прошло и года. Да и семьи их виделись не так уж часто. Собирались вместе пойти в отпуск, да не пришлось — война началась, а теперь вот вместо Евсея только дуб остался да холмик земли под ним.