Роковая перестановка - Барбара Вайн

На картине была изображена большая мрачная спальня с тяжелыми шторами. Мало кто предположил бы, что в этом помещении может оказаться ребенок, но ребенок там был — лежал на кровати, бледный и неподвижный, а пожилой мужчина, вероятно доктор, только что отнял от его приоткрытых губ зеркальце и поворачивался к молодому отцу, чтобы сообщить о смерти. Мать же, охваченная горем, прижалась к мужу и уткнулась лицом ему в плечо. Эдам выдержал воспоминание о той картине стоически. Он заставил себя взглянуть на нее и вытащить на поверхность все, что было с ней связано. Теперь ему кажется дикостью, что тогда они с Руфусом стояли перед картиной и хохотали. Это воспоминание причинило ему физическую боль, отозвавшуюся где-то глубоко в теле, в кишках. Они с Руфусом стояли перед ней и пили вино. Руфус держал в левой руке последнюю бутылку вина, а в правой — бокал. Они обходили дом, прикидывая, что можно продать, задержались в той отнюдь не мрачной, теплой, солнечной, очень уютной комнате и хохотали, глядя на печальную картину, такую сентиментальную в своей наивности. Он дошел до того, что принялся выдавать комментарии. Что-то вроде «Малыш больше никогда не назовет меня мамой».

Именно поэтому они назвали комнату в честь Смертного ложа.

Они прошли через Безымянную комнату и оказались в примыкавшей к ней Комнате диковинки, названной так потому, что там стоял шкаф, а внутри у него была узенькая лестница, которая вела на чердак. Они решили, что для продажи подойдет подставка под умывальный таз, зеркало-псише, глиняный таз с цветочным рисунком и кувшин, а когда спускались по черной лестнице, добавили к этому тарелки, покрытые тускло-красной, темно-синей и золотой глазурью. Тарелки висели на стене и, судя по иероглифам на обратной стороне, были привезены из Китая и представляли определенную ценность.

На следующий день они отвезли псише, таз и фарфоровые тарелки в Лонг-Мелфорд, потому что там было больше всего антикварных магазинов, но выручили за все это лишь двадцать фунтов. Когда в коммуну начнут собираться люди, думал Эдам, им придется платить, делать свой вклад. А как подходящие люди узнают о коммуне, если у него нет телефона, вернее, работающего телефона, а Мери Гейдж наверняка забыла о той Белле?

В этом он ошибался. Все то время, пока они с Руфусом предавались разгулу, колесили по окрестностям на «Юхалазавре», ездили даже в Лондон, чтобы купить марихуаны у одного дилера из Ноттинг-Хилла, с которым был знаком Руфус, пропивали и обращали в сигаретный дым (он сам так выразился) мебель Хилберта, — все то время Вивьен и ее приятель Шива готовились вступить в Отсемондо. Естественно, они ожидали, что там будет четко налаженный быт, как в кибуцах Ист-Англии, где все члены имеют определенные обязанности, где торжествует вегетарианство, коричневый рис считается чуть ли не святыней и долгими ночами ведутся беседы на мистические, оккультные или философские темы.

Но первой приехала Зоси.

Руфус, ехавший из Лондона с марихуаной, подлинным, как клялся его дилер, индийским чарасом и колумбийским кокаином, подобрал ее на улице — «объект собственности, который оказался бесхозным». Она спала с Руфусом в Кентавровой комнате, причем то, что она оказалась в его постели, было воспринято как должное, хотя Эдам сомневался, что ее пожелания брались в расчет. Руфус сам был немного кентавром, крупным чалым жеребцом, а она — немного кошкой, маленькой, ничейной.

Кажется, через день или два Зоси увидела картину. Исследуя дом, она забрела в Комнату смертного ложа. Вошла, поглядела на картину и с криком бросилась вниз по лестнице, прижимая руки к лицу и обливаясь слезами.

— Почему ты позволил мне туда зайти? Почему ты не предупредил, что там есть такое?

Стоя у окна, опуская штору, которую он перед этим поднял, и поворачиваясь к кроватке, Эдам снова на мгновение увидел картину, она с пугающей четкостью возникла в темноте у него перед глазами.

Картина была уничтожена. Он сам сжег ее на костре, разложенном у стены огорода. Вполне возможно, что ее копии не существует, но у него в сознании она воспроизводится сама собой — ребенок, упокоившийся навеки, с лицом, похожим на восковую маску; доктор, изможденный горем и недосыпанием, с не затуманенным дыханием зеркальцем в руке; обнявшиеся родители.

Так как у Шивы не было диплома, ему запрещалось приготавливать и отпускать лекарства. Этим занимался Кишан, имевший диплом фармацевта, и, когда работы бывало слишком много, ему помогала Мира, его жена. Шива работал в торговом зале, занимался витринами, вел учет, иногда рекомендовал лекарства от кашля и сыпи. Кишану нужен был второй ассистент, но он смог бы позволить его себе только в том случае, если бы перестал платить Шиве приличную зарплату при очень маленьких годовых доходах. Однако Кишан не хотел терять его; он был альтруистом и постоянно пытался убедить Шиву вернуться в колледж, получить диплом и открыть собственную аптеку, а не работать на кого-то. Сейчас Шива уже знал, что никогда туда не вернется, — слишком уж многое там связано с воспоминаниями и горечью. Кроме того, ему нравилась эта аптека, ее уют, особенные запахи, ощущение, что делаешь доброе дело, когда удается кого-то убедить в пользе витамина С, те краткие моменты удовольствия, когда продаешь красивой девушке губную помаду красивого оттенка. Шива принимал это как неизбежное. Он уже не стремился развивать свои потенциальные возможности, получать удовлетворение от работы или просто быть счастливым.

Когда-то все это у Шивы было. В школе, на дальней западной окраине Лондона, он получил три высших отметки и отправился изучать фармакологию. Его отец едва не обезумел от радости. Он не имел образования, однако безграмотным не был. Двадцать лет назад отец привез в Англию свою жену и овдовевшую мать. Какое-то время он работал портным, а жена — швеей. Обладая деловым чутьем и даром предвидения, он заметил зарождение моды на индийскую одежду. Но даже он не мог представить, насколько популярными станут платья, юбки и топы из вышитого индийского хлопка или что скромный бизнес превратит его если не в богатого, то во вполне состоятельного человека. Именно в этом относительном изобилии, в большом отдельном доме в Саутолле, и рос Шива вместе со своими братьями и сестрами. Его старший брат хотя и получил стипендию в Школе Лондонского Сити,[50]данного ранее обещания не сдержал и стал делать карьеру в банке на Хай-стрит. Поэтому все свои надежды и амбиции отец возложил на Шиву. Сын как раз окончил первый курс в технологическом колледже, где учился очень хорошо, причем настолько, что двое преподавателей в частной беседе сказали ему… ну, в общем, не то чтобы он зря теряет время, но по умственным способностям он годен для большего. Оба считали, что наилучшим применением для его способностей будет настоящая медицина.

Естественно, он рассказал об этом отцу. Что ему делать? Подать заявления на медицинские факультеты? Тогда придется ждать еще год, да и где гарантия, что его примут? Отец, ошеломленный перспективой, что сын станет врачом, не сомневался, что его примут. И почему бы не переждать годик, если так надо? Денег на него хватит. Было очень приятно размышлять и рисовать безоблачное будущее в свободное время. Правда, не совсем свободное, потому что Шиве даже в голову не приходило бездельничать. Любому бизнесу никогда не помешает лишняя пара рабочих рук.