Супердвое: убойный фактор - Михаил Ишков

Я подробно проинструктировал Закруткина. Он торопливо кивал, со всем соглашался и рвался в бой.

Молодо-зелено!

В 21.00 он появился на условленном месте. Это был тихий московский дворик в районе Покровского бульвара, куда можно было попасть с нескольких сторон. За скамейкой в глубине двора, на которой расположился Бухгалтер, находился вход в подъезд, откуда можно было выбраться на бульвар.

Встреча прошла на удивление полезно. Закруткин сообщил Бухгалтеру, что со дня на день ждет отправки на фронт, – дело происходило в июле сорок первого, – и это, по-видимому, последняя увольнительная. Он спросил – сгодится ли пароль для связи со своими, который сообщил ему отец? Бухгалтер ответил, что ничего сказать не может.

Объяснил.

– С началом войны все могло измениться. Ориентируйся на месте, – затем посоветовал: – Только не спеши и не рискуй попусту. Ты нужен рейху. С твоим опытом, с твоими данными тебя ждет блистательная карьера.

Что-то передать с Алексом Бухгалтер отказался – отговорился тем, что это неоправданный риск. К тому же сведения быстро устаревают.

На этом, пожелав друг другу удачи, они расстались.

Проверка через Племянника подтвердила: Бухгалтер ничего не заподозрил, более того, он откровенно позавидовал Алексу-Еско – «скоро тот будет среди своих». Выходит, сработали на отлично.

Затем, уже в более спокойной обстановке, мы проработали с Анатолием конкретные детали перехода линии фронта, явки в Смоленске и Великих Луках. В ожидании вызова с согласия старшего майора Федотова Закруткин, согласно легенде, отправился в Подольск, в родное училище, где он числился как Неглибко и где должен был дожидаться особого приказа.

За Бухгалтера я получил повышение, а также талон на право приобретения замечательных швейцарских часов «лонжин», которыми снабжал наше управление Николай Кузнецов. Слыхал о таком? Герой Советского Союза, человек-легенда?..

Я кивнул.

Николай Михайлович пояснил:

– Перед самой войной Кузнецов работал в Москве на подставе. Сбывал ювелирные изделия и часы, привезенные иностранными дипломатами из-за границы на продажу. Контрразведка ловила их на спекуляциях и принуждала к сотрудничеству. К слову сказать, среди них попадались весьма жирные караси. Скоро Кузнецов развернулся в таком масштабе, что руководство, чтобы как-то окупить расходы, разрешило продать часы «по себестоимости», то есть по весьма доступным ценам особо отличившимся сотрудникам. Получение каждого талона было праздником, его вручали в присутствии коллег. Понятно, что источник, откуда поступали часы, был надежно скрыт и залегендирован.

Правда, никто и не спрашивал, все и так знали.

Наркомат госбезопасности[21] залихорадило шестнадцатого или семнадцатого июня 1941 года, когда на совещании ответственных работников Меркулов приказал Судоплатову[22] организовать для проведения спецопераций особую группу из числа сотрудников, находившихся в его непосредственном подчинении. Я был включен в эту группу для обеспечения связи с контрразведкой.

В ночь с пятницы на субботу меня долго не отпускали домой. Федотов приказал немедленно заняться справкой по состоянию дел операции «Близнец». В справке я указал, что необходимую подготовку реально закончить через три-четыре месяца, к ноябрю сорок первого. Большие проблемы возникли с произношением, а также с наличием у Шееля шва, оставшегося после удаления аппендикса. Федотов ничего мне не ответил, и я счел его молчание как согласие на указанный срок, однако жизнь взяла свое.

Домой я добрался к четырем часам утра и сразу завалился спать, но толком отдохнуть мне не дали. В пять утра Таня разбудила меня, шепнула – звонят из наркомата – и расплакалась. Я успокоил ее: «Что ты, родная!» Действительно, за последние два месяца меня раза по два на неделе срывали из дома. Добравшись до наркомата, я узнал о начале войны. Эту новость я спросонья выслушал тупо, только мелькнуло в голове – началось! – и сразу за работу.

Здесь Николай Михайлович позволил сделать отступление.

– Война – это трагедия. Громадная, вот такая, – он сверху вниз обвел руками окружность. – Личная трагедия каждого советского гражданина. Это была катастрофа, подлинная, без всякого намека на снисхождение, на милость к участникам, жертвам и свидетелям. Однако мало кто сразу воспринял ее целиком, как некий кошмар, которого не избежать, от которого не спрятаться. Трудно был поверить, что рано или поздно враг посягнет на твою жизнь, на жизнь тех, кто тебе дорог. На жизни детей, стариков, женщин и в первую очередь на жизни молодых здоровых мужчин. Всех! То есть в общем и целом… – он обвел руками окружность теперь снизу вверх, – каждому было ясно: нагрянула неслыханная беда, но принять ее, оценить масштаб последствий разум отказывался. Я, например, тешил себя надеждой на пролетарскую солидарность – неужели немецкие рабочие поднимут руку на первое в мире государство рабочих и крестьян?! Успокаивал себя мощью Красной Армии – повоюем на чужой территории, и по домам! Верил, все как-нибудь само собой устаканится.