Зимний излом. Том 2. Яд Минувшего. Часть 1 - Вера Камша

— Я про Эпинэ, — буркнул Жермон, старательно глядя вдаль. — В конце концов, вся эта заваруха началась именно там.

— Я понимаю, что тебе эта земля небезразлична, — назвал кошку кошкой барон. — О том, что большая часть мятежных дворян ушла за герцогом Эпинэ в Олларию, а губернатор Сабве бежал, ты знаешь. Во главе лояльных Олларам графств, как ты можешь догадаться, стоят граф Валмон и графиня Савиньяк. Дворянство юга начинает шевелиться, весной с мятежом будет покончено. Сейчас все ждут, что сделают кэналлийцы… О, зегнершафферен![5]

… Изумрудная волна неслась через облачный прорыв от берега к берегу, смывая и золото, и кровь. Достигшее земли солнце стало прозрачно-алым, словно маки на горных склонах, а небо вокруг расцвело нежной весенней зеленью. Тот же манящий, нездешний свет лежал на дальних холмах, на спящей Хербсте, на тучах, что нависли над готовыми к прыжку армиями.

— Оно уходит, — резко бросил Ойген, разбивая весенний сон, — мы должны спешить. Берем снег!

Бергер, встав слева от кошачьего следа, быстрыми точными движениями сгребал зеленый снег в кожаный горский мешок. Жермон сорвал перчатки и бросился направо. Изумрудный холод обвивал руки, мешок наполнялся, а солнце стремительно уплывало за хрустальный горизонт.

— Хватит, — решил Ойген, и они кинулись в дом лодочника, приютившего генерала. Все было готово, оставалось высыпать снег в медную миску на привезенные Ойгеном разноцветные камешки, резануть друг друга по запястью и зажечь четыре свечи.

… Они успели, последний огонек вспыхнул за мгновенье до того, как алый солнечный осколок окончательно ушел в землю.

Башня казалась древней, как само море, из волн которого ее подняла ныне угасшая сила. Сооружение доживало если не последние дни, то последние годы. Некогда несокрушимое, оно обветшало: по стенам змеились трещины, зубцы раскрошились и осыпались. Башню было жаль, как жаль живое существо, чей срок близится. Так было и с Эгмонтом, и с комендантом Барсовых Врат, имя которого Повелитель Молний запамятовал, и с Жозиной…

Привычно заныло запястье, и Робер принялся растирать больную руку, отгоняя надоедливую боль. Он был совсем один на залитой закатным пламенем верхней площадке. Черно-красные плиты истерлись и растрескались, в бесчисленных выбоинах что-то дрожало — то ли вода, то ли вино, то ли кровь. Эпинэ нагнулся пощупать и отдернул руку. Глаза лгали: камни были сухими и горячими, такими горячими, что занесенный ветром ржавый лист вспыхнул и рассыпался легким пеплом. Раскаленная башня, несущий гарь ветер… Лэйе Астрапэ, отчего же так зябко?

Повелитель Молний огляделся в поисках плаща — ничего, только обветшавшие зубцы и обман. Эпинэ потер многострадальную руку и побрел вдоль осыпающихся бойниц, вглядываясь в полыхающий горизонт, над которым повисли четыре солнца. Это не пугало и даже не удивляло, как не удивлял рвущийся сквозь грохот прибоя конский топот и отдаленный струнный звон. Эпинэ помнил эту песню — недобрую и очень старую. Песня была ровесницей башни, но те, о ком шла речь, родились раньше.

Мимо пустых городов, к южному морю,

Ехало четверо конных днем, полным горя,

Ехало четверо конных, горбясь устало,

Ай-яй-яй-яй, к южному морю…

Четыре молнии вырвались из клубящихся облаков и ушли в красное море, зло и беспомощно закричала невидимая птица, волны с четырех сторон грохнули в стены, разбились о блестящий камень, алыми ройями вспыхнули брызги…

Ай-яй-яй-яй, в вечерних зорях…

Далеко за морем, у исхлестанных ветрами гор заржала лошадь, разбудила серую осыпь. Камни, раздраженно шурша, поползли, покатились, полетели вниз, облака пыли окутали синий перевал, но Они не оглянулись.

Мимо обрушенных стен, цепью предгорий,

Ехало четверо конных в вечерних зорях,

Ехало четверо конных, ночь наступала,

Ай-яй-яй-яй, в вечерних зорях…

Рушились скалы, ветры взметали тучи пепла, море вскипало гривастыми волнами, раз за разом били в иссохшую землю молнии, а Они ехали вперед. Не оглядываясь, не сожалея, не прощая, и небо за ними было багровым и пустым — ни солнца, ни луны, ни облачка, только пять незнакомых звезд. Одна вздрогнула, покатилась вниз, и все погасло. Нет, это погасла свеча у изголовья…

Эпинэ приподнялся на локте и понял, что лежит в постели. Собственной. Ничего страшного, бывают сны и похуже.

— Монсеньор! Монсеньор, вы очнулись?

Сэц-Ариж! Только его здесь не хватало!

— Жильбер? Что ты тут делаешь?!

— На Монсеньора напали…

Нападение и трупы на полу он помнил, как убивал — нет.

— Раз уж ты тут, дай воды.

— Монсеньор…

Робер схватил стакан, в нем была вода. Холодная, чистая, настоящая. Жажда ему не приснилась, а остальное?

— Монсеньор, вам что-нибудь еще надо?

— Надо. Уйди!

Убрался. Наконец-то все убрались и он свободен до утра. Свободен, как не бывал давно, а может, и никогда.

Прошлое погасло, будущее не взошло, осталось несколько часов на краю Заката. Слишком мало, чтоб добраться до поросших гранатами склонов, но жизнь везде жизнь. Даже здесь…

Облетевшие каштаны, а за ними — дом. В окне на втором этаже мерцают свечи, кто их зажег? Он? Она? Она и Он? Маленькая загадка, которая может развлечь. Найдись в этой дыре гитара, он не стал бы искать общества. Дикий виноград на стене… Как кстати!

Приподняться в седле, ухватиться за лозу, подтянуться, опереться о выступ. Можно загадать на того, кто не спит, а можно не загадывать. Рука тянется к прутьям решетки, внизу звякают удила, над головой скалится сводница-луна. Вот и окно, а за ним — женщина. Лет тридцати, сидит у стола, смотрит в стену. Чья-то жена? Вдова? Девица? Последнее было бы досадно… Темные волосы, недурной профиль, вышитая сорочка.

Топнул о подмерзшую землю конь, стряхнул с неба чью-то звезду, предвещая завтрашнюю кровь… Одиночество вечно жжет ночами свечи. Одиночество, страх, болезнь и любовь, но только одиночество смотрит в стену, как в зеркало.

Поудобней ухватиться за решетку, стукнуть в стекло раз, другой, третий… Повернула голову. Ей больше тридцати, но не слишком. Закричит, бросится вон из комнаты, откроет окно? Открывает. Одиночество гостеприимно.

— Кто вы?!

— Это так важно?

— Чего вы хотите?

— Ничего, а сейчас вас. И еще завести во двор коня.

Скрип, шорохи, тяжелое дыханье, дальний конский топот и еще что-то на пороге слуха. Какой-то звон.

— Сударь, сколько воды он выпил? Постарайтесь вспомнить.