Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

практической жизни из политических перемен. Блеклые береты, черные мужиковатые брюки, куртки-парки без размера и силуэта. Моя бабушка такого не носит. Она работала со строителями, перемогала болезни на ногах, обмывала двух родных покойников, но на ней нет следов вынужденности, придавленности судьбой. Она носит ветошь – из бережливости, и носит так, что даже мягкие самошитые тапочки на синих ногах с кривыми, как выглянувшие из земли корни, пальцами подчеркивают ее индивидуальность. Бабушку переменами не сломило. Она умеет жить достойно. Для себя. Поэтому неудивительно, что ее дочь зато вечно тянуло на подвиги.

Это правило такое, когда-то поняла я. На семью всегда дается только один человек, живущий вот так, для себя. Интенсивно вбирающий в себя всех других. Другим и приходится быть – другими. Чтобы в коллективном крокодильем зевке не проглотилось солнце. Черному родственнику, как я это называла, всегда выдают в пару белого. Иначе роду не выжить.

Вот почему, очевидно, моя мама – не крокодил. Потому что крокодилы – бабушка и я. Ей просто ничего не оставалось, как играть за хозяина фермы. Пасти опасных. Я подозреваю по маминым рассказам, что и отца моего она нашла такого же – крокодила.

А вот у меня выбор – был. Я сделала его едва за двадцать. Тогда я искала белого – еще говорила: мягкого – родственника себе в мужья, искала, чтобы преломить и насытиться. И вдруг отказалась от добычи.

Дело было не только в том, что позиция крокодила в паре требует изрядных психических трат. Нужно ведь постоянно требовать, обижаться, тянуть, подозревать, испытывать и давить – и при этом лить пресловутые крокодильи слезы, которые напрасно слывут притворными. Крокодил не врет, он в самом деле пропадет без вас, ведь он не умеет иначе жить – не подъедая живое. Его правда обидели, ему от рождения недодали – солнца внутри, поэтому он покушается на ваше.

Дело еще и в том, что мне часто, как в тренинге, встречались проекции выигрышного типажа – начальницы, чужие матери, подруги, коллеги, общение с которыми воскрешало во мне глубоко усвоенные навыки детства. И с этими проекциями, как в детстве с бабушкой, я была какой-то полутвердый крокодил. Меня регулярно подъедали, и я совершенствовалась в навыках ускользания. Умолчания. Неполного присутствия.

Один человек, которого я потом отнесла к крокодильему типу, назвал меня со знанием дела уживальщиком. Хорошо хоть, не облизнулся.

Но родственник белый и мягкий, которого я искала, обещан только настоящей рептилии.

В таких случаях пишут: наверное, надо было, чтобы стало по-настоящему больно… – и мне, наверное, правда было больно, когда я поняла, что не тяну выигрышную родовую роль. Бабушка требовала – и ей подчинялись, обижалась – и перед ней заискивали, пугалась – и ее трепетали. А меня просто бросали, устав.

Захотелось выйти из того, что мне психолог расчертит в популярную схему треугольника. Следите, сказала, вам всегда будет слишком легко в это включиться: агрессор – жертва – защитник. Рабочая лошадь общества, как горделиво называла себя мама, цитируя гороскоп, и два человека творческого склада, которые нуждаются в некотором руководстве, как говорилось в фильме «Покровские ворота», где пищевая цепь, замкнутая в треугольник, насилу порвалась. Два крокодила – и хозяйка фермы, в заботе которой они нуждаются.

Мы словно делили ее между собой – и ею были безопасно разделены. На пути в Киргизию к бабушке я будто снова ребенок, которого ссылают на лето, но уже не так, как в детстве: я не от мамы ехала, а к ней, и мне приятно было вспомнить одну из наших славных шуток на троих. Я посылала ложный сигнал тревоги – и бабушка являлась, чтобы спросить маму с жалостливым упреком: «Что она у тебя плачет?»

Только плачет уже мой ребенок, и я впервые чувствую, каково играется на стороне мамы, от которой на мне теперь домашний халат, шляпа, дамская сумка, накидка на плечи и которая хотя бы вот так снова здесь, со мной – мною.

И бабушкин упрек летит прямо в меня, и игра больше не кажется забавной, и я шиплю едва годовалому сыну, чтобы немедленно умолк и не подставлял меня.

В своем ли я уме? Почему оправдываюсь, будто моя мама прежде, подозревавшая, что все знакомые только и ждут, когда она переедет к бабушке – ухаживать, возвращать долг, класть жизнь, – чувствую, что оправдываюсь, отвечая коллеге на вопрос, чем же там кормится моя одинокая бабушка.

И почему сворачиваю прогулку, торопясь по жаре домой с куском говяжьей печенки, которую бабушка, по словам мамы, особенно любит, хотя ехала с условием самой себе, что меня не втянут еще и в эту игру: в круг обесцененной заботы, в особо расхитительное тягло, вошедшее в семейный анекдот о бабушке, которая однажды заявила маме: «Ты меня котлетами не мучай!»

Мама замучить – могла. Не могла, когда котлеты – себе. И несмотря на мои раз от разу все более убедительные аргументы, чтобы не совалась, не подсовывала, не подкладывала, нарываясь на отказ и, хуже, упрек, что вот опять командует, опять решает, опять делает по-своему – то есть, натурально, заступает на территорию бабушки, которая одна в семье овладела искусством жить не подлаживаясь, – несмотря на продолжительный стаж отвержения, мама продолжала пытаться радовать, словно без чужой этой радости котлета в горло нейдет.

Лучше понимаю я маму, когда сама оказываюсь на кухне с пущенной бесперебойно струйкой холодной воды, стираными тряпками вместо губок для мытья, давно не работающим холодильником, куда прячут крупу от мышей, и одноконфорочной плиткой, которую электрик запретил включать сильнее чем на двойку. И пытаюсь следовать пожеланиям, так же бесперебойно струящимся в слив: подкорми меня, но купи на свой вкус, возьми печенки, но только у другого не бери, свари на мою долю, но ешь сама, оставь мне, сколько решишь, но я лучше хлеба с медом, на меня не ориентируйся, но на меня тоже готовь.

Лучше начинаю я понимать, как устроены эти вечные склоки хозяек на кухне.

– …Буся, ой, а через две минуты печенку выключи.

– Не ходи сюда, я сама доварю.

– Да я прочитала, ее не больше восьми минут варить нужно.

– Я сама, что ли, не сварю? Иди, занимайся ребенком. У тебя лук сырой, ты порезала толсто.

– Ну не знаю теперь, что делать.

– Как что? Его надо доварить!

– Ну доваривай…

– А я и говорю. А ты говоришь, выключай, в интернетах ваших напишут. А надо было резать тонко.

– Да я уже палец обрезала, пока резала! Как уж смогла.

– Не как смогла,