Лучше для мужчины нет - Джон О'Фаррелл

Слава богу, ребенок один.

Чего нельзя сказать о тех сокровенных тайнах, что пинали меня изнутри – они вызревали, как правило, целыми косяками: по пять, шесть, а то и по восемь. Слава богу, не изобрели еще устройства, которое способно их увидеть. О, это было бы нечто! Машина, показывающая, что творится у нас внутри. Хотя, если подумать, я и сам не прочь посмотреть, что там происходит. Врач мог бы ткнуть в бесформенные пятна на экране и заявить: "Взгляните, вот она, ваша тревога, меня беспокоит ее быстрый рост. У вас в семье не было проблем с тревогами?" Или "Судя по виду вашего самомнения, у него явная патология. Надо будет прописать ему массаж".

Я посмотрел на Катерину и подумал, что мы с ней не могли бы выглядеть более непохожими друг на друга. Я – спокойный мужчина, скрывающий все свои тайны в себе, а Катерина – экспансивная, открытая женщина в задранной футболке и с расстегнутыми штанами; аппарат, ползающий по ее обнаженному животу, передает на экран даже внутренности ее тела, чтобы мы все могли на них пялиться.

Мы внимательно наблюдали, как доктор высчитывает длину от темени до крестца и, в конце концов, делает вывод, что Катерина на двенадцатой неделе беременности. Этот диагноз показался не слишком противоречивым, если учесть, что мы пришли именно на двенадцатинедельное УЗИ. Затем доктор принялся пространно трепаться о текущей стадии беременности и о том, какие ощущения должны возникнуть у Катерины в грядущие месяцы. Она слушала и кивала настолько вежливо, насколько могла это делать дважды рожавшая женщина, хотя теперь ей хотелось только одного – сбегать в туалет.

Вскоре мы уже ехали домой. Катерина то и дело посматривала на фотографию трехмесячного зародыша.

– Мне кажется, будет безопаснее, если я сяду за руль, – нервно сказал я.

Катерина остановилась перед автобусной остановкой и снова показала мне фото. Она уже любила этого ребенка. Я осторожно поцеловал Катерину. Я гордился ею: она выглядела такой уверенной и полной оптимизма. Я отстегнул ремень безопасности, чтобы наклониться и поцеловать ее по-настоящему, и поймал себя на том, что обнимаю и целую ее, словно спасенный ребенок. Я чуть не потерял почву под ногами, но вернулся домой и теперь покрывал Катерину безмолвными, благодарными и виноватыми поцелуями.

– С тобой все в порядке? – удивилась она.

– Я так рад, что у нас будет еще один ребенок.

И Катерина так обрадовалась моим словам, что страстно поцеловала меня в ответ. Вокруг не было детей, которые тянули бы нас за ноги или плакали; только я и Катерина, да еще люди, стоявшие в очереди на тридцать первый автобус.

Мы находились в высшей точке кругооборота нашей страсти. Наши взаимоотношения шли по привычному кругу, который повторялся с биологическим постоянством менструального цикла или биоритма. Примерно каждые семь дней мы переходили от яростных споров к взаимному обожанию. И каждый раз я обманывался. Каждую неделю, когда мы смотрели друг на друга преданными глазами, я думал, что наконец-то мы навсегда разобрались со всеми нашими проблемами. Но через день-другой Катерина начинала испытывать, казалось, необъяснимое раздражение, а я становился настороженным и молчаливым, отчего она раздражалась еще сильнее. Напряжение нарастало, пока мы не достигали нижней точки кругооборота, и тогда затевали ссору, кричали друг другу злобные, обидные и глупые слова. И какое-то время презирали друг друга с той же страстью, с какой несколько дней назад обожали. А потом я исчезал. Нет, я по-прежнему находился в ее орбите, в гравитационном поле Катерины, но в эти дни расстояние между нами было наибольшим. Затем я появлялся снова, озарял ее жизнь ярким светом, и, казалось, наши отношения навсегда стали идеальными.

Если я точно не знал, на каком этапе кругооборота мы находимся, достаточно было проверить стопку белья, приготовленного для глажки. Поначалу бывало всего две-три мятые одежки, но день за днем горка росла, и, наконец, воздвигалась башня, грозившая в любую минуту опрокинуться – и тогда вспыхивала грандиозная ссора, Катерина свирепо бросалась с раскаленным утюгом на белье, вдавливала шипящий металл в лица Барби и Кена, которые улыбались ей с футболок Милли.

Остаток пути до дома мы провели в счастливой эйфории, и Катерина согласилась прошвырнуться куда-нибудь вечером, если ее мать согласится еще немного посидеть с детьми. Та с готовностью пошла на это – мать Катерины никогда не упускала случая уложить детей спать, чтобы убаюкать их под очередной душераздирающий отрывок из "Библейских рассказов для детей".

Мать Катерины была фундаменталисткой англиканского розлива. Она объявила священный джихад всякому, кто не принял Иисуса в свою жизнь, а точнее, кто манкирует рождественской распродажей в церкви святого Ботолфа.

Я хотел надеть свою любимую рубашку, но обнаружил, что ее нужно погладить. И мне, разумеется, пришло в голову, что неплохо бы ускорить скандал – дабы не томиться в ожидании рубашки еще пару дней. Но по зрелом размышлении я решил, что форсировать перебранку будет слишком грубым вмешательством в естественный ход вещей, и принялся гладить рубашку сам. Поначалу Катерина удивилась и обрадовалась, что я занялся домашними хлопотами, но обнаружив, что я удостоил вниманием только свою рубашку, затеяла жестокую ссору. И вскоре она уже яростно гладила все сама – в том числе и рубашку, из-за которой все и началось.

– Господи, иногда ты такая эгоистичная свинья, Майкл! – кричала Катерина.

– Дорогая, прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа, – укорила ее мать.

Мне кажется, это был единственный случай, когда кругооборот нашей страсти занял пару часов вместо семи дней. Мы так никуда и не пошли, и вскоре я обнаружил, что мчусь на метро в Балхам. "Осторожно, двери закрываются", – бубнил машинист. Спустя пару часов я снова находился в своей берлоге. Выждав время – когда Катерина ляжет спать, – я сообщил автоответчику, что у меня срочная работа, и мне, вероятно, придется пару дней провести в студии. Ложь сродни сигаретам – первый раз ощущения неприятные, но как только привыкаешь, перестаешь замечать, когда закуриваешь.

Следующий день был самым жарким днем того лета. Метеорологи предсказали, что термометр зашкалит за тридцать; оборудование моей студии наверняка поднимет температуру в Лондоне еще на пару градусов. Прошло, возможно, около получаса, как я сел за работу, когда в дверь просунулась голова Джима. Не желаю ли я закатиться на пикник с барбекю в Клапамский парк? Маленький бес нашептывал мне в правое ухо: "Сходи, повеселись, сегодня прекрасный день. Работа подождет". А маленький ангел шептал мне в левое ухо: "Да пошли ты эту работу куда подальше, сегодня за нее даже браться не стоит".

Барбекю уже вовсю готовилось в редколесье на холмике по соседству с футбольными полями. На пикник прибыло человек двадцать, все – примерно моего возраста; иными словами, я был, вероятно, лет на семь-восемь старше. Девушки с проколотыми пупками пристраивали кудлатые головы на колени своим приятелям в камуфляжных штанах; над поляной плыла музыка; дымилась пара одноразовых жаровен для барбекю, и стойкий дух каменного угля мешался с запахом марихуаны. Они были такими свободными, что даже не сознавали своей свободы. Я немного нервничал из-за того, что примазался к молодежной тусовке, словно кто-то из юнцов мог внезапно приподняться, ткнуть в меня пальцем и сказать: "Постой-ка, да из тебя песок сыпется!" У многих парней были бородки – такие маленькие, что я сомневался, стоило ли их вообще отращивать. Ко мне это не относилось – я был слишком стар, чтобы носить бороду. Я спрятался за темными очками и отыскал свободный пятачок среди вытянутых ног – на некоторых полоскались широкие клеши, подобные тем, что надевал я, когда они впервые вошли в моду. Если бы кто-нибудь спросил меня, когда умер Элвис, я вряд ли бы вспомнил. Какой Элвис? Что такое Элвис? Это имеет касательство к войне на Фолклендах? Или это марка пишущих машинок? Никогда о таких не слыхал. "Майкрософт Виндоуз-95" – о, да, вот об этом, по-моему, я кое-что припоминаю.