Провинциальная история - Карина Демина

Но собака на псарне — это ведь совсем другое!

— Если тихонько… то нянюшка не выдаст, а батюшка с маменькой в детскую не заглядывают, — сказала Лилечка и аккуратно, пальчиком, погладила существо меж ушей. Макушка его, следует сказать, была вовсе не лысою, над ней поднимался кучерявый пушок.

И еще на спинке.

— Только сперва до дома дойти надо, — Лилечка покрутила головой, пытаясь все же понять, где именно находится ее дом.

Бесполезно.

И тогда она просто пошла. Если идти, то куда-нибудь да выйдешь. Наверное.

Существо, до того тихо сидевшее, вдруг вывернулось и шлепнулось на мох, правда, тотчас встало и, брезгливо отряхнувшись, издало протяжный писк.

— Ой, прости…

Лилечка хотела подхватить его на руки, но существо отпрыгнуло в сторону и снова издало тот же звук. И потом опять подпрыгнуло.

И…

— Ты хочешь, чтобы я за тобой пошла? — догадалась Лилечка. И существо совершенно по-человечески кивнуло.

Наверное, это неразумно.

В сказках детей, которые куда-то там идут за подозрительными существами, съедают. Но… Лилечка огляделась и сказала:

— Ладно. А то ведь батюшка волноваться станет. И маменька тоже.

…а еще ведьмы до мужиков охочи весьма. Как увидит которого, так прямо и млеет, пялится ведьмовскими глазами своими, норовит разум затуманить. И главное-то нет никаких сил, чтоб супротив ведьминских чар устоять…

…из истории, рассказанной неким купцом Никифоровым законной супружнице в объяснение долгого своего отсутствия и иных, порочащих купеческую честь, слухов.

Ежи понял, что окончательно заблудился, когда в третий раз кряду выбрался на поляну. Он эту поляну хорошо запомнил. Один ее край упирался в корни древнего дуба, дерева столь огромного, что его и обойти-то с трудом получалось. Другой скатывался к уже знакомому ручью.

— Вода — это хорошо, — сказал Ежи, пытаясь подавить раздражение. Лес молчал.

Смотрел.

Насмехался над человеческой беспомощностью, никудышностью, и молчал. А вот Ежи… он попытался создать еще одного рыскача и даже почти получилось, но вместо того, чтобы оформиться, серебристое облако силы просто-напросто развеялось.

Путеводная нить погасла, стоило сделать по ней пару шагов. А уж дома-то Ежи и вовсе не чувствовал, как и старого друга, ауру которого попытался нащупать.

— Весело тебе? — осведомился Ежи.

Он всей своей сутью ощущал взгляд. Внимательный. Настороженный.

Оценивающий?

И стало вдруг страшно, что он, Ежи, не настолько хорош, чтобы понравиться этому вот существу. И что оно сейчас увидит его, вместе со всеми страстишками, грешками и глупостями, которых у каждого человека хватает, но… сейчас на поляне был не каждый человек, а Ежи.

Именно его изучали.

Что, если сочтут… недостойным леса?

Со страхом справиться удалось, и Ежи просто сел, прислонившись к дубу спиной, закрыл глаза, понимая, что вот-вот уснет. Вяло подумал, что стоило бы охранный контур возвести, но сам же от мысли этой отмахнулся: магия в лесу не то чтобы вовсе не действовала, она существовала, но какая-то не такая.

Неправильная.

И та, которая правильная, ей не нравилась.

— Скоро рассветет, — ствол дерева показался теплым, как и мох, в котором Ежи устроился. Ему бы влагу отдать, пропитать ею одежду Ежи, а после и до тела добраться, тепло вытягивая. Но нет, нынешний был сухим, горячим, едва ли не как перина. — Конечно, я понимаю, что для такого… как ты… в общем, это все условность, не более того. Но надеюсь, что днем я хоть как-то сориентироваться могу.

Лес загудел.

Смеется?

— Да… с ребенком-то все хорошо?

Ежи окутало облако тепла, то есть облака не было, он не видел, однако ощущал, и показалось вдруг, что не было ничего — ни школы храмовой с ее строгим наставником, ни университета, ни Канопеня. Что он, Ежи, вновь ребенок.

И заболел.

В детстве часто болел, с магами оно такое бывает, тонкое тело, вызревая, тянет силы, отчего и физическое страдает.

Лес заскрипел.

…Ежи заболевал быстро и тяжко и падал в горячку, и матушка, раздевая его догола, укрывала старым пуховым одеялом. От него пахло травами и сундуком, в котором это одеяло хранилось.

Мазью на барсучьем жиру.

Ею натирали спину и грудь, приговаривая… и чудится в шелесте листвы маменькин голос, обычная ее скороговорка, еще от бабушки доставшаяся, но бесполезная. Ежи это понял, в университете оказавшись. У них целый курс был по фольклорным заговорам.

Ни один не сработал.

Шелест листвы сделался громче, теперь в нем слышался укор. Мол, кто ты таков, чтобы судить? Чтобы знать? Маг… глупый мальчишка, который до своих лет и дожил-то чудом.

— Прости, — извиниться Ежи было не сложно. И лес понял, принял, вновь стало тепло, даже жарко. И в сон клонило с неимоверною силой.

Ежи в него и провалился.

Точно, как в детстве. Он всегда проваливался в сон, прежде чем выздороветь. И матушка знала, что, коль уснул намертво, так, что не разбудишь, стало быть, все, поправится.

…во сне он видел ее.

И еще бабушку, точнее, прабабку батюшкину, которая жила в доме, в крохотной комнатушке. Она ее сама выбрала, и под конец жизни покидала редко. Но теперь Ежи видел ее вовсе не изрезанною морщинами старухой, а женщиной, полной сил. Она сидела за прялкою, и веретено скользило в ее руках, тянуло нить, которую тонкие пальцы обминали ловко. Нить выходила ровной и красивой.

Бабушка повернулась к Ежи.

Нахмурилась.

— Иди отсюда, — велела она строго и пальцем еще погрозила. — Ишь, чего удумал…

…лес загорался, будто кто-то кинул россыпь сияющих драгоценных камней, которые и осели, что на ветках, что на земле, наполняя весь лес зыбким каким-то неровным светом.

Наверное, следовало испугаться, но страшно не было.

Нисколько.

Она… она вернулась домой. Туда, где ее ждали, где любили, где безопасно, и никто-то, ни человек, ни зверь, не причинит вреда. В какой-то момент Стасю переполнили эмоции, и она закружилась, засмеялась, как безумная.

Бес покачал головой.

И вновь завопил, как это он умел делать. Лес и тот примолк, и безумное ощущение счастья не то чтобы вовсе развеялось, скорее ослабело.

— Что-то тут не так, — Стасе стало вдруг стыдно за свое поведение, но тут же стыд сменился желанием сделать что-то, всенепременно хорошее и для мира.