Пепел красной коровы - Каринэ Арутюнова

Попробуй поверить, и дышащий в затылок тебе в утреннем автобусе покажется родным, и сведенные мышцы спины гармонично сольются с напирающей грудной клеткой, — навеки родные, мы продолжим путь, и неуместная интимность чужого дыхания уже не оскорбит тебя, — прибитые друг к другу волной, мы застынем в странной отрешенности, до самой конечной станции, и, проталкиваясь к выходу, отчужденно отстранимся, — еще чашку кофе, пожалуйста, — утро только началось, по крайней мере мне так кажется, и это утро среды, вот тут уже никаких сомнений, впрочем, и месяц, и год именно те самые, совершенно неправдоподобное число, состоящее из большого количества нулей, а когда-то их было значительно меньше, и протянутая буханка хлеба была теплой и живой, и по дороге обгрызалась малюсенькая корочка, а под ногами — шуршали листья, — невообразимых цветов, — дни праздников были помечены красным, и с узоров на стекле начинались каникулы и заканчивались в свое время, и до пугающей цифры с нулями было ох как далеко, и липовый чай с малиной еще был тягучим и ошеломительно горячим.

Вкус кофе кажется скорее напоминанием о вкусе, и, разминая хлебец пальцами, раскатывая хлебный мякиш, ты убеждаешься в том, что хлеб ненастоящий, — обилие ингредиентов, подробно перечисленных на этикетке, заставляет поверить в то, что правильное сочетание карбонатов и волокон гораздо реальнее какой-то там буханки, прижатой к груди одним пасмурным утром.

В отчаянье варишь яйцо — одно, — что может быть реальнее, чем скорлупа, прилипающая к кончикам пальцев, и крупинки соли на девственно гладкой поверхности.

В поисках единственно верной ноты ты перевернешь буфет и в смятении окинешь взглядом учиненный тобою беспорядок — посреди хлебных крошек и баночек с засахаренным вареньем ты найдешь рецепт собственного счастья многолетней давности, с капелькой корицы и несчитанным количеством яблок, выложенных на противень в день твоего рождения, пока не подлежащий сомнению и начинающийся одним прохладным сентябрьским утром, в щелочках полуоткрытых глаз, в поисках бесчисленных сюрпризов, на границе сна и рождающейся под одеялом улыбки.

Слушая Майлза Дэвиса.

Пока оно спит, я живу, — стоит ему зашевелиться, я начинаю тормозить, пытаясь нащупать границы и дотянуться до того, другого, — в многочисленных зеркалах отражается мое множественное «я», — вглядываясь в лица двойников, я веду диалог с каждым из них, приспосабливаясь к оттенкам, интонациям, разнице взглядов, восприятию. Каждый из них — это я, и не всегда ясно, кто же из них отвечает мне, — впечатываясь в толстое стекло пальцами, замирая на выдохе, ищу со-прикосновения, созвучия, наложения лекал на ускользающие блики, — что осталось от вас вчерашних, ты ли это, плывущая по улице с цветком в зубах, вся предвкушение — медлительная томная орхидея, нега и легкость, андалузская цветочница, отбрасывающая роскошную тень на оплавленный зноем булыжник, — ты ли это, блуждающая в поиске тепла взъерошенная птица, втягивающая ядовитую каплю абсента истонченными ожиданием губами, — или ты, с немым вопросом в опаленных бессонницей глазах, или ты, надменно поводящая плечами, или вон та, с циничной ухмылкой и сорвавшимся междометием, — не вернуть, увы, — я медленно прохожу вдоль окон и стен, касаюсь каждой, но они уплывают от меня — та, танцующая, сводит с ума, дразнит и смеется, — блеск ее глаз и походка мучительно напоминают, — кого же?

Пока оно спит, я живу, — ненасытное, алчное, оно вбирает в себя и редко отдает, оно выталкивает того, другого, уделяя ему фрагменты сна, часы чувственного наслаждения водой, пищей, ухода в сон и медленного пробуждения, — оно пробирается на рассвете, бесцеремонно расталкивая, садится у изголовья, заливаясь соловьем, дроздом, кукушкой, приседая на растопыренных вороньих лапах, выслеживая добычу, — странное существо, с цепкими пальцами, остроглазое, не закрывающее рта ни на миг, — я пытаюсь отделаться от него, но вживленный чип вгрызается, вторгается, подменяя собой драгоценные крупицы бессознательного, — оно обрушивается внезапно, — водопадом чужого красноречия, оно забирается в самые потаенные уголки, унося сокровенное, навсегда, без отдачи, — если распахнуть окно, все уйдет как наваждение, — затухающая на лету сигарета уподобится летящей комете, — утопая в сыром ворохе листьев, она испустит скорбный выдох, — будет просто дождь, просто рассветная блажь, просто сумерки, просто жизнь — такая, неправильная, неловкая, моя, любая, — пока оно спит, я сбегу, я прорвусь туда, где запах, цвет, вкус, ни единой мысли, осторожной, истрепанной, истертой многократным употреблением, захватанной чужими руками, — пока оно спит, мы недосягаемы, ограждены от вторжения, только не зажигай свет, пусть длится сон, пока оно спит, я отрываюсь, я лечу.

Маленькая Рита Краузе, цыганисто-смуглая, с дикими глазами под узкой лентой лба, судорожно мяла мою ладонь в своей потной горячей ладошке, — на утреннем сеансе в «Ротонде» было, как всегда, — несколько благодарно кивающих голубоватых старушек, — те в основном занимали первые ряды, — чуть поодаль располагались чувствительные домохозяйки, ну а последний ряд заполнялся лунатиками вроде меня и Риты — случайными прогульщиками, отщепенцами, дезертирами, соскочившими со скучного школьного конвейера, — цепкие Ритины пальчики исследовали мое запястье, сплетались с моими, коварно переползали к ноге, замирали, порхали и кружились в волнующем танце, — осмелев, я дотронулся до ее бедра и застыл в нерешительности, пока шершавая ткань школьного платья не поползла кверху, обнажая прохладную полоску кожи между чулком и плотной резинкой штанишек.

За время сеанса мы успевали изойти сладчайшей истомой, сплетаясь руками, пальцами, ртами, добираясь до таких откровений, по сравнению с которыми сдержанные объятия и поцелуи экранных героев казались до смешного разочаровывающими, — крепко зажмурив веки, я преодолевал не очень сильное сопротивление Ритиной ладони, — последний бастион был взят под голубиное стенание сидящей впереди парочки, — шляпа молодого человека сдвинулась набекрень, а голова женщины сползла куда-то вниз, — что-то во мне пульсировало и взрывалось, — приоткрыв глаза, я увидел удивительной красоты профиль, с подрагивающими губами и античной линией лба, — будто и не Рита вовсе, а незнакомая девушка полулежала рядом с запрокинутой головой и широко раздвинутыми ногами.

Через много лет я не сразу узнаю ее в дурно одетой женщине с нездоровым желтоватым цветом лица, — кивнув, она задержит на мне вопросительный взгляд и поспешит дальше, стуча каблуками, — единственное оставшееся от той, прежней Риты — чуть выступающая нижняя челюсть, немного более тяжеловатая, чем следовало бы, с грубоватым и жадным рисунком губ, а еще зеркально-влажный блеск раскосых глаз исподлобья.

Худая женщина с отчетливо обозначенными скулами и тревожными провалами глаз на гипсовом лице, — она выпускает тонкие колечки дыма и хрипло смеется, — смех выдает отчаянную девчонку, каковой она казалась когда-то, — отчаянную девчонку, привыкшую на обиды отвечать таким вот раскатистым мальчишеским смехом, — мой муж, — шепчет она, — все так внезапно, — мой муж умер, и все эти справки, документы, я ничего в этом не понимаю, — она продолжает смеяться и вдруг разражается сухим лающим кашлем, переходящим в рыдания, — сотрясаясь всем телом, — и я обнимаю ее, — только сострадание, сострадание и стремление покончить со всем этим, — руки ее шарят по моей груди, а хлипкие ребра разъезжаются под ладонями, — подобные ощущения я испытывал в детстве, когда пытался приласкать уличную кошку, — мне хочется бежать, поскорее бежать из душного полумрака, от этой чужой плачущей женщины, но я сжимаю ее хрупкие кисти, бережно разворачиваю ее, объятый внезапным труднообъяснимым желанием, я целую ее прокуренный рот, вдыхаю дым вперемешку со слезами, отчаяньем, страхом, — наутро я уйду не прощаясь, я выбегу на лестницу, жадно хватая воздух, чтобы никогда более не видеть ни этого дома, ни этой улицы.