Записные книжки. Воспоминания - Лидия Гинзбург

– Нет, отчего же… Это похоже. Все герои острят.

Боря: – Как же с твоей книжкой?

Я: – Не знаю. Ответа еще нет. Но мне это вдруг стало неинтересно.

– А если все-таки она выйдет? Может быть, станет опять интересно?

– Не знаю… Очень может быть.

– Но ведь ты на этом конфликте построила жизненную теорию, профессиональной работы и творчества про себя. Как же с этим?

(Пауза.)

– Знаешь, в конечном счете лучше, если пропадет теория, чем если пропадет книга… Но если пропадет книга – останется, по крайней мере, теория.

Олейников уверял, что завредакцией возьмет мою сторону в деле о «Пинкертоне».

– Так он ведь, по вашим словам, за книгу-учебник?

– Это было раньше. Вы знаете, люди сегодня говорят одно, а завтра другое.

– А послезавтра что они говорят?.. Самое неприятное – попасть на послезавтра.

Разговор с Борисом об Олейникове.

Б.: – Он удивительно умен. Он как обезьяна – все понимает и говорит мало…

– Ты уверен в том, что обезьяны мало говорят?

– Так думают дикари. Они думают, что обезьяна не говорит, чтобы ее не заставили работать.

– А, вот это на Олейникова… действительно, очень похоже.

Вольпе – бакинец. В начале 1920-х бакинскую молодежь наставлял Вячеслав Иванов. Вольпе вдруг зачитался Некрасовым и решил, что Некрасов замечательный забытый поэт. Вольпе прибежал к Вячеславу Иванову: «Вот Некрасов – замечательный, несправедливо забытый поэт». – «Вы думаете, несправедливо?..» – задумчиво спросил Вячеслав Иванов. (Рассказал Вольпе.)

«Человек должен быть всегда погружен в свои мысли, если хочет чего-нибудь достичь…» – писал Левенгук. Конечно, работа, над которой человек думает, пока пишет (как на службе), – многого не стоит.

N. говорит: «Разговаривать со знакомыми это сейчас исследовательская работа».

Все служащие академическо-литературных учреждений подразделяются сейчас на два вида: те, которые хотят уйти со службы и их не пускают, и те, которые хотят остаться на службе – но их выгоняют.

Небывалое взаимо- и самосожжение ученых и литераторов в недалеком будущем должно прекратиться. Кто-то сказал, что оно прекратится – за отсутствием сражающихся. Кроме того, перестанут выходить книги, потому что опубликованная книга – это почти самоубийство. Придется либо закрыть литературу, либо успокоить обезумевших от страха людей.

После критики Z. немедленно написал доклад о футуристах, в котором, во-первых, получилось все наоборот, а во-вторых, подверглись разоблачению покойники и живые – особенно снабжавшие его материалом.

Прежде чем выступить в ИРКе, он прочитал доклад Вите. Посредине чтения вдруг спросил:

– А может быть, так неудобно?

– Не знаю, – сказал Гофман (должно быть, своим дидактическим голосом), – я ведь этим не занимаюсь; так что мне трудно сказать, что именно удобно, а что неудобно.

Бедный Z., вероятно, так и ушел в уверенности, что Виктор «не занимается» историей литературы.

На покаянии в Институте историк Р-ль сказал:

– Всякая чистка и проверка ценна для меня тем, что она нейтрализует то объективное зло, которое я представляю.

К. имеет мужество признавать ошибки Бориса Михайловича Эйхенбаума.

Речью Постышева стихийную проработку затормозили раньше, чем можно было ожидать. Вчера все и всюду говорили о выступлении Марра. Марр, по-видимому, очень кричал. Марр – ученый. Он, вероятно, догадывается о том, чего стоит наука без упрямства и слепоты. Сейчас некоторые примитивные вещи, произнесенные публично, производят потрясающее действие. Он, между прочим, сказал, что в лингвистике иногда нужно иметь мужество не признавать свои ошибки.

Детской секции, как видно, приходит конец. Сегодня – экстренное заседание бюро. Тат. Алекс., Данько и другие – волнуются. Как говорит Б.: «Они никогда не теряли серьезных вещей».

О, сколь печальный иммунитет! Иммунитет больших потерь, упавших на самое начало жизни, на 20 лет. А в 23–24 года испытать такое ощущение деятельности (не в смысле достижений, конечно, а в смысле потенций), чтобы к 30 годам всякое отношение к человеку и всякое дело казались пресными.

– Если «Молодая гвардия» доведет меня до точки, я обращусь в Издательство писателей.

– Это им совсем не подходит.

– Почему?

– Они ведь издают только идеологически невыдержанные книги…

– Правда – моя книга идеологически выдержана… Но это компенсируется моей фамилией.

О, наши имена! Они недостаточно известны, чтобы это могло принести нам честь. И достаточно известны для того, чтобы испортить жизнь.

Разговор с Брискманом у кассы ОГИЗа.

Я: – А я расплевалась с Библиографическим институтом. Больше не аннотирую.

Б.: – Вам что! Вот я так действительно счастлив, что с ним расплевался (он там служил).

Я: – Хорошо вам, что вы сели в спокойное место (он служит теперь в Публичной библиотеке).

Б.: – Да. Если бы только они лучше платили…

Я: – Вы не правы. Платят за беспокойство. Например, на рабфаках можно спокойно работать, потому что ставка 2 р. 75 к. Но получать 4—50 в час и выше – уже вредно для здоровья. Заметьте, даже Библиографический институт стал беспокойным только с тех пор, как они в три раза повысили расценки.

ИРК занимает теперь верхний этаж бывшего Зубовского дворца. Назаренко сказал про сотрудников Института истории искусств: «Эти голубчики утонули в первом этаже и выплыли в пятом!»

Икс кричит, что теперь он должен быть жесток до конца; он должен поставить точку над i, сжечь свои корабли, проклясть все, чему поклонялся, и пр. В результате Икс помогает Малахову травить Эйхенбаума, приняв позу человека, который имеет силу воли и дерзость мысли не щадить вскормивших его учителей.

Все это не столько ложь, сколько защитная окраска, которую слабые души выделяют против собственной интеллигентской совести.

Религиозный интеллигент не постится, но разговляется, – и разговляясь думает сделать угодное богу.

11-го я попала на пленум правления Союза советских писателей (ВССП). Оглашался список исключенных и условно перерегистрированных. Что делать с Ивановым-Разумником? Одни считали, что нужно предложить ему признать свои ошибки; другие находили это бесполезным.

– Под какими условиями можно оставить Иванова-Разумника в Союзе писателей?

– По-моему, – сказал Садофьев, – при условии, что он откажется от литературной деятельности.

Я теперь поняла, чем раздражает А., – он бездарный истерик. Душевная неуравновешенность терпима только как последствие или условие талантливости. Как общий источник, из которого возникает то несносное поведение, то творческий акт.