Тени леса - Виктория Войцек

— Культ не сумел отравить тебя. — Дарнскель протягивает мне тарелку, но я отодвигаю ее. — Думаешь, мало я видел таких? В большинстве своем дети не знают, что такое смерть. А потому не боятся.

— А. — Беру кусок хлеба и мну его пальцами. Есть не тянет. Как не тянуло и день назад.

— Я вижу в тебе надежду.

Как жаль, что ее не вижу я.

— Почему держите? — Протягиваю скатанный из мякиша шарик, и Дарнскель с улыбкой принимает его. — У вас… дел нет?

Он смеется, опустив голову, отчего длинные волосы скрывают его лицо. Хочется потянуться, убрать их, взглянуть на улыбку. Будто бы это поможет вырвать из Пак’аш покойного. Порой кажется: вижу Элгара, слышу. И то ли плакать хочется, то ли радоваться.

Оказывается, мне очень нравятся улыбки, которые прячутся в бороде. Только не говорите об этом Гарольду, ага?

— Взгляни на тех, кто позади. — Я вытягиваю шею и начинаю беззастенчиво рассматривать сидящих на противоположной стороне зала людей, а Дарнскель продолжает: — Они разорвут тебя, как только появится такая возможность. Людям проще, когда есть виноватый.

Он прав: в чужих глазах я — жертва, бедная обманутая девочка. И я останусь такой, пока окружающие верят, что выжил кто-то еще. Когда же они примут правду, весь накопленный гнев обрушится на меня, неважно, причастна я к гибели невинных или нет. Чудовищем меня делают не поступки, а знаки на руках.

— Но со мной ты в безопасности.

— А потом?

Ведь тоу’рун не будет опекать меня вечно.

— А потом ты покинешь Лирру.

Киваю. Мне нечего здесь делать. Домой я уж точно не вернусь, не для того сбегала.

…Дарнскель старается быть рядом, а когда его нет, за мной присматривает рыжая женщина с обезображенным лицом. Она много улыбается и говорит; это раздражает. Иногда она пытается взять меня за руку, погладить по спине, расспрашивает о моем прошлом. Тогда я пытаюсь ударить в плечо, а женщина отходит на шаг и вздыхает. Только не останавливает это ее. Точно мать без детей — все лезет, щебечет что-то, еду таскает. Уж если она рядом, предпочитаю не покидать комнаты, сидеть там одна, заперев дверь. Тишина, может, и сводит с ума, но ей хотя бы не хочется заехать в челюсть.

Интерес правителя куда более сдержанный. Он не выпытывает, не вытягивает крючьями ответы. Стоит тряхнуть головой или с силой сжать ладонь — так сразу звучит другой вопрос, а может, и вовсе рассказ о давних временах, когда Лирра была маленькой, почти как я, незаметной и слабой. Дарнскель говорит об этом не просто так. Он вообще ничего просто так не говорит, ага.

Раньше думалось мне, что не ходят тоу’руны по улицам, что живут в своем мирке, а в Ру’аш только на празднества спускаются. Потому что не могла я представить настолько большого человека рядом. Нынче же — вот он, сидит в широкой белой рубахе, подвязанной кожаным поясом с металлическими бляхами, чистит ножом роэль, а шкурку-то рядом кладет. Белая мякоть мне достается, и я впервые за долгое время наслаждаюсь трапезой, да так, что сок по подбородку стекает и платье пачкает.

— Чем заниматься собираешься? — Дарнскель берется за следующий плод и вертит его в руках, то красным, то желтым боком к себе поворачивает.

— Ничем, — выдыхаю я и пытаюсь засунуть в рот оставшийся, не по размерам большой кусок.

— Нравится-то тебе что?

Не даю ответа. Нет дела, к которому тянет. Разве что тащить у людей честных вещи. Да только как признаться в этом тоу’руну?

— Ничего.

Сглатываю и пальцами начинаю платье давно испорченное теребить. Тяжело даются беседы.

— Народ говаривал, ты танцуешь хорошо.

— Танцую. — Опускаюсь на лавку рядом и вытягиваю босые ноги. — Только кто сказал, что нравится мне это?

— Не нравилось бы в самом деле — избрала бы другой путь.

Когда Дарнскель улыбается, у носа да в уголках глаз морщинки появляются. От этого внутри будто переворачивается что-то, и дышать сложнее становится.

— Вы меня не знаете.

— Отчего нет? — Тоу’рун вонзает нож в мякоть и делит роэль на две ровные половины. — Ты как белоцвет. Если приготовишь его неправильно, отравишься. В лучшем случае заболит живот, в худшем — в Пак’аш отправишься. Зато умелые руки сотворят из него, наверное, самое вкусное варенье. Или настойку, — добавляет он и усмехается.

Чувствую, как щеки горят, и двигаюсь чуть ближе. Когда правитель протягивает мне сразу обе части плода, предлагая выбрать, хватаю желтую. Красная половина слаще и вкуснее. Она Клубком обласкана, оттого такая румяная. Пускай Дарнскелю достанется.

— Я… пою. — Признаюсь точно в чем-то незаконном и закусываю дрогнувшую нижнюю губу.

— Славно.

Больше он не произносит ничего.

Последующие несколько дней за мной присматривает рыжая женщина. Она ведет себя тихо: читает вслух книги, помогает переодеться и обработать раны. Меня почти не раздражает ее присутствие. Поговорил, видать, Дарнскель о том, что не по нраву мне навязчивая забота, как не по нраву и непрекращающаяся болтовня. Теперь я нарушаю затянувшуюся тишину сама, задаю вопросы, на которые получаю довольно необычные ответы. Некоторые сбивают с толку, будто бы меня не слушают вовсе.

— Где… правитель?

— Мой господин нашел колоду деревянную и к мастеру направился, — смеется рыжая женщина.

Забираюсь на кровать, прижимаюсь лбом к окну и оглядываю Вайс, но не нахожу тоу’руна среди прохожих. И про себя прошу, чтоб не оставлял. Боязно, что не вернется Дарнскель. Хоть и знаю: не даст он себя в обиду. Недаром же таскает топор тяжелый, которым не только размахивать грозно умеет.

Когда устаю изображать статую деревянную и вновь падаю на жесткую кровать, рыжая женщина садится рядом. Ее ответы на последующие вопросы еще более странные, точно рассудка лишилась. Говорит она о том, что у господина руки воина, а не правителя, что он знает людей так, словно сам взрастил каждого, и что всегда по чести поступает. Рыжая женщина почитает духов. В ее волосы вплетен знак Хранителя Леса, который помогает быть незаметной. Но этого порой не хватает: хочется верить в того, кого можешь увидеть, кто из плоти и крови, как я или она. Потому-то и цепляется за тоу’руна. Да дай ей волю, и уродливая деревянная статуя Дарнскеля будет стоять в одной из Лиррских церквей. Ха!

— А чего меня… не убил? — Вытягиваю руки, знаки показываю.

Рыжая женщина гладит, обводит пальцами выступающие белые полосы.

— Мой господин и других бы спас. Только не нужно им спасение. Знаешь, кто есть танум вард? — Киваю. — Его умертвишь, а неживые все равно шастать продолжают, наводить страх на деревни, глотки перегрызать. Не люди они давно. Как и члены культа. Недостаточно избавиться от того, кто их за собой повел. Но представь, маленькая, как тяжело в Пак’аш раньше срока отправлять живых. Мне приходилось. Не раз.