Невинность - Дин Кунц

В грязной, залатанной одежде, со спутанными волосами, торчащими из-под мятой коричневой федоры, какую мужчины этого города не носили уже полвека, с налитыми кровью синими глазами, носом в красных прожилках, он ногой открыл дверь в популярную пирожковую, расположенную в квартале от мусорного контейнера. С избитым ребенком на длинных, костлявых руках, с катящимися по лицу слезами, крича: «Скорую», «Скорую»!» – направился к изумленным покупателям, стоявшим у прилавка, чтобы сделать заказ, среди которых оказались и два копа.

Поначалу, на очень короткое время, его заподозрили в том, что именно на нем лежит ответственность за случившееся с девочкой. Но эта страшная находка в грудах мусора сильно подействовала на него: едва девочку у него забрали, он уже не мог ни стоять, ни удержать под контролем трясущиеся руки. Они то скребли пол, то обирали лицо и грудь, будто его облепила какая-то гадость, от которой ему не терпелось отделаться. Это утро закончилось для него не тюремной камерой, а палатой в больнице, куда отвезли и девочку.

Врачи пришли к выводу, что ее не просто били, но и мучили, и не один раз, а часто, может, половину, а то и больше из прожитых ею трех лет. Ее нарисованный карандашом портрет печатали в газетах, показывали по телевидению, но важной информации о ее мучителях полиция так и не получила. Не принесла ниточек и фотография, которую распространили после того, как на лице девочки зажили синяки и ссадины. Полиция пришла к выводу, что большую часть своей короткой жизни девочка провела под замком, а в таких случаях над ребенком обычно глумятся или отец с матерью, или один из родителей, поскольку второй с ними не живет.

Пока девочка выздоравливала, расходы по решению суда нес город. Через месяц все повреждения вроде бы зажили, но она не проснулась. И через шестьдесят дней после того, как ее нашли в мусорном контейнере, прогноз не обещал девочке выхода из комы. Врачебный консилиум пришел к выводу, что она останется в вегетативном состоянии навсегда, хотя формально ее мозг не умер. Медицинская этика исходила из того, что человек, находящийся в таком состоянии, не испытает никакого дискомфорта, если его перестанут кормить и поить. Суд постановил убрать зонд для искусственного кормления, по которому питательная смесь поступала в ее желудок, и прекратить все попытки сохранить девочке жизнь. Вступление судебного решения в силу отложили на пятнадцать дней, чтобы одна из групп защиты пациентов могла подать апелляцию.

Все это Гвинет рассказала мне, пока мы стояли по разные стороны кровати безымянной девочки в доме из желтого кирпича, за стенами которого валил снег и посвистывал пронизывающий ветер, напоминая горожанам, что у природы достаточно сил, чтобы стереть с лица земли плоды всех их трудов, причем мало кто увидит результат. По ходу рассказа Гвинет удивила меня, когда взяла руку девочки в свои. Получалось, что, за исключением любимого отца, девочка – единственный человек, чье прикосновение не вызывало у нее страха.

Уолтер работал в больнице, где выхаживали девочку. Он позвонил Гвинет, чтобы сказать о заключении врачебного консилиума и основанном на нем решении судьи, который согласился с ними в том, что нет смысла и дальше держать в больнице человека в состоянии комы, выйти из которой нет шансов. И девочку ждала смерть, если какая-нибудь группа защиты пациентов не нашла бы сочувствующего судью в более высокой инстанции.

– Откуда ты знала Уолтера? – спросил я.

– Мой отец провел в больнице несколько дней с кровоточащей язвой. Жена Уолтера была его дневной медсестрой. Очень хорошо о нем заботилась. Он продолжал с ней перезваниваться и после того, как его выписали из больницы. Когда она умерла еще молодой, через два года после папы, я убедила моего опекуна использовать часть унаследованных мною денег для создания фонда на обучение ее и Уолтера детей.

– Уолтер надеялся, что ты возьмешь на себя расходы по жизнеобеспечению этой девочки?

Гвинет покачала головой.

– Он не знал, чего хотел, когда позвонил мне. Просто сказал, что, по его мнению, она совсем не овощ.

– Он же не доктор.

– Нет. Фельдшер. Но он также сказал, что есть в этой девочке что-то особенное. Не мог определить, что именно, но это чувствовал. И он провел меня в ее палату после полуночи, когда в больнице людей мало и я могла не бояться, что рехнусь от их присутствия.

– Ты никогда не рехнешься, – заверил я ее.

– Бывает, когда я на грани, – возразила она.

Я указал на вялую руку ребенка, которую Гвинет держала в своей.

– В ту ночь ты тоже к ней прикоснулась?

– Да. Не знаю, как мне это удалось, но прикоснулась.

– И ты думаешь, что она особенная?

– Да.

– Почему?

Она наклонилась, чтобы поцеловать девочке руку.

– Не могу сформулировать, кем я ее воспринимаю. Но уверена, что должна защищать ее, пока она не очнется и не скажет нам свое имя.

– В том, что она очнется, сомнений у тебя нет.

– Никаких. Я уверена, несмотря на это… – Мягким движением она отодвинула льняные волосы с левой стороны головы девочки, открыв вмятину от виска до лба, метку какого-то монстра, расписавшегося не пером, а тяжелым и тупым предметом.

– Как девочка сюда попала?

– Я расскажу тебе за обедом. Не хочу больше доставлять неудобств Уолтеру и его семье. Подожди меня на переднем крыльце, пока я поговорю с Джанет и Корой.

Я спустился в прихожую. Кто-то уже выключил телевизор. В одиночестве я стоял в теплой тишине, в широкой арке, которая вела в гостиную, нервничая оттого, что нахожусь в четырех незнакомых мне стенах, но тем не менее наслаждаясь домашним уютом.

Слева от арки, на полочке, горела свеча в подсвечнике из прозрачного стекла, закрытого перфорированной крышкой, с тем чтобы не начался пожар, если подсвечник случайно упадет на мягкий ковер. Поставили свечу перед маленькой нишей, чтобы она освещала фарфоровую статуэтку Святой Девы.

Я прошел в гостиную, чтобы рассмотреть фотографии, которые обрамляли этот домашний алтарь. Увидел женщину, и камера сумела запечатлеть не только ее красоту, но также доброту и ум. Поблескивали серебряные рамки, на которых мастер выгравировал узор из роз.

На крыльце я встал у ступенек и наблюдал, как ветер ваяет из снега призрачные фигуры, меняет их форму, когда они летят сквозь тень и свет ближайшего уличного фонаря. Голые ветви кленов стучали одна о другую, выбивая какой-то идиотский ритм, скрипели, словно ступени лестницы, сработанной плотником-неумехой.

Через минуту появилась Гвинет, закрыла за собой дверь, подошла ко мне.

– Как я понимаю, все в порядке. Ничего плохого с тобой не случилось, так?

– Все было плохо, хуже, чем я ожидал, но не в том смысле, как мне представлялось.

– Пошли, мне должны позвонить, но пока мы пообедаем.

Уже в «Ровере», когда она завела двигатель, я нарушил затягивающуюся паузу: