История Французской революции - Франсуа Минье

Это нововведение очень помогло революции, и оно одно дало возможность продавать церковные имущества, так как ассигнации, будучи средством уплаты для государства, были залогом для кредиторов. Получив ассигнации, они вовсе этим не выражали согласия получить в уплату за ту сумму, которую они дали звонкой монетой, землю. Но рано или поздно ассигнации должны были попасть к людям, желающим за них получить землю; ассигнации при этом уничтожались, как уничтожается всякое залоговое свидетельство. Для того, чтобы ассигнации исполняли свое назначение, их обращение было сделано обязательным, для постоянства курса их выпускали не больше, чем на стоимость имений, определенных для продажи, а чтобы они не падали от слишком внезапного размена, на них стали давать проценты. С самого их выпуска Собрание хотело придать им прочность звонкой монеты. Оно надеялось, что звонкая монета, спрятанная из недоверия, появится снова, и ассигнации с ней будут соперничать. Обеспечение ассигнаций имениями делало их надежными, а проценты, получаемые с них, — выгодными, но эти проценты прекратились уже при втором выпуске ассигнаций. Вот какое было начало этих бумажных денег, выпущенных из необходимости и предусмотрительности. Они дали революции возможность выполнить много великих дел и потеряли свою цену по причинам, зависящим не столько от самой этой монеты, сколько от употребления, сделанного из нее впоследствии.

Когда после декрета 29 декабря духовенство увидело, что управление его имуществом перешло в руки муниципалитета, что назначена продажа имений на сумму 400 миллионов ливров, что появились бумажные деньги, облегчавшие эту продажу, оно ничем не захотело пренебречь, чтобы спасти свои богатства. Была сделана последняя попытка; духовенство предложило реализовать от своего имени заем в 400 миллионов ливров, но в этом ему было отказано, так как иначе пришлось бы его снова признать собственником того имущества, которого, по прежде выпущенному декрету, оно являлось только администратором. Тогда духовенство стало стараться всеми возможными способами мешать операциям муниципалитетов. На юге оно подняло католиков на протестантов, в проповедях запугивало верующих, в исповедальнях говорило о продаже имений как о святотатстве, с кафедры старалось набросить тень подозрения на чувства Собрания. Оно поднимало в собраниях, по мере возможности, религиозные вопросы, исключительно чтобы его скомпрометировать и смешать свои личные интересы с религиозными. Например, всю несостоятельность и вред монашеских обетов в это время прекрасно понимало само духовенство. После их уничтожения 13 февраля 1790 г. епископ из Нанси предложил неожиданно и не без коварства, чтобы католическая религия одна имела право совершать открыто богослужения. Собрание возмутили мотивы этого предложения, и оно отклонило его. То же самое предложение было сделано снова в другом заседании. После бурных споров Собрание объявило, что из уважения к Высшему Существу и к католической религии, единственно поддерживаемой на государственные средства, оно не может считать возможным решать предложенный вопрос.

В таком настроении находилось духовенство в июне и июле 1790 г., когда Собрание занялось его внутренней организацией. Духовенство ожидало с нетерпением этого случая, чтобы возбудить раскол. Этот неосторожный проект, принятие которого принесло столько зла, стремился возродить церковь на древних началах и ввести чистоту веры. Он был придуман не философами, а строгими христианами, желавшими, чтобы религия опиралась на конституцию и чтобы обе они способствовали благу государства. Предполагалось число епископов свести к числу департаментов, церковное деление страны сделать соответственным гражданскому; далее, епископа должны были выбирать те же избиратели, что выбирали депутатов или членов администрации, капитулы должны были быть уничтожены, а каноники заменены викариями[29]. Все это не затрагивало ни веры, ни богослужения. Прежде в продолжение долгого времени епископы и другие церковнослужители выбирались народом, а что касается епархиального разграничения, то это было делом чисто материальным, а не религиозным. Оставалось еще содержание духовенства, и оно было назначено в таком большом размере, что если доходы высших лиц духовенства и уменьшились, зато у священников, составляющих большинство духовного сословия, они были увеличены.

Гражданское устройство церкви, однако, представляло собой слишком удобный предлог для смут, чтобы не воспользоваться им как таковым. С началом прений архиепископ Экский возражал против взглядов церковного комитета. Судя по его словам, уставы церкви не разрешали, чтобы епископы были выбираемы гражданской властью; перед самой баллотировкой декрета епископ Клермонтский подтвердил взгляды епископа Экского и вышел из зала во главе всех недовольных. Декрет прошел, но духовенство стало воевать против революции. С этого момента оно еще теснее сошлось с недовольным дворянством. Оба привилегированных класса, считая себя одинаково потерпевшими, употребляли все свои усилия, чтобы мешать приведению в исполнение реформ. Едва только были образованы департаменты, как они послали туда комиссаров, чтобы собрать выборщиков и провести новые выборы. Они не столько надеялись на проведение на выборах своих кандидатов, сколько на могущее возникнуть между Собранием и департаментами разногласие. Этот замысел был разоблачен с трибуны и, сделавшись известным, не мог удаться. Его инициаторы принялись тогда за дело иначе; наступал конец полномочий депутатов Генеральных штатов, ибо, по желанию округов, они были выбраны только на один год; привилегированные классы воспользовались этим, чтобы требовать новых выборов в Собрание. Если бы они добились этого, то получили бы большое преимущество; поэтому они и ссылались теперь на желания народа. „Без сомнения, — отвечал им Шапелье, — вся власть сосредоточена в народе, но это неприменимо в данном случае; обновить теперь состав Собрания, когда конституция еще не кончена, значило бы уничтожить ее, а вместе с ней и свободу. Этого и добиваются люди, желающие видеть гибель свободы и конституции и возрождение различия сословий, расточительности государственных доходов и злоупотреблений, которые идут рука об руку с деспотизмом“. Взгляды всех устремились направо, на аббата Мори. „Отправьте таких людей в тюрьму, — резко воскликнул он, — а если вы их не знаете, то и не говорите о них“. „Невозможно себе представить, чтобы конституцию составило не одно и то же собрание, — продолжал Шапелье. — К тому же старых выборщиков больше не существует; округа входят в состав департаментов, сословия более не различаются. Таким образом, предложение о прекращении прежних полномочий лишено всякого смысла. Депутаты, полномочия которых теперь затронуты, поступят против конституции, если оставят это Собрание. Их присяга приказывает им оставаться здесь, а общественная польза этого требует.“ „Нас обманывают софизмами, — возразил аббат Мори, — с какого времени стали мы Национальным конвентом? Мне говорят о клятве, данной 20 июня, нисколько не беспокоясь, что она вовсе не уничтожает присягу, принесенную нами нашим избирателям! Наконец, господа, составление конституции закончено, нам остается только объявить, что король обладает полной исполнительной властью; мы собраны здесь только для того, чтобы укрепить за французским народом влияние на законодательство, постановить, что налоги возможны только с согласия народа; укрепить нашу свободу. Итак, конституция закончена, и я протестую против всякого декрета, который ограничивает право народа на представительство. Основатели свободы должны уважать свободу нации; она выше нас, мы уничтожаем свою власть, ограничивая власть нации“.