Стивен Хокинг. О дружбе и физике - Леонард Млодинов

Женщины ушли, в буфет въехал на коляске Стивен. Джейн ничего ему не сказала о подслушанном разговоре. Стивен отказался от чая – он предпочитал кофе, как и зубоскалившие о нем женщины. Через несколько минут он был на сцене, в фокусе света, читая свой доклад по слайдам на экране.

Однажды мне рассказали историю, случившуюся на семинаре в Беркли. Перед слушателями стоял докладчик, который время от времени оборачивался к доске и писал на ней одно или два уравнения, продолжая при этом говорить. В зале было примерно пятнадцать рядов кресел, порядка двух с половиной десятков сидений в каждом ряду и проход посередине. В середине доклада один известный профессор, сидевший впереди по центру, вытащил ручку и написал большими буквами «ЭТО БРЕД» на одноразовом пластиковом стакане. Он поднял стакан высоко над головой и стал медленно его поворачивать так, чтобы все сидящие за ним – но не докладчик – могли увидеть послание. Затем он поднялся и молча вышел из зала.

Физики – довольно грубый народ. Особенно нетерпимыми они могут стать, если вы выступаете против того, во что они свято верят, да еще и на малопонятном для них языке. Стивен это понимал. Он сам, в свои более зрелые годы, был склонен к эпатажу. Однажды, неудовлетворенный докладом, с которым выступал недавно защитившийся сотрудник, Стивен начал с большой скоростью кружиться по залу на своем кресле и прервал тем самым лекцию. В свои зрелые годы Стивен, будучи физически весьма уязвимым, мог противостоять любому интеллектуальному хаму. Но это будет потом. Пока еще Стивен не был таким энергичным и не занимал высокого положения на иерархической научной лестнице.

На ранних этапах карьеры молодому ученому свойственно больше бояться самому, чем быть напуганным кем-то. Другой молодой физик, возможно, действовал бы осторожнее и не стал бы выступать перед широкой аудиторией. Он мог бы просто послать свою статью в журнал Nature, где полученные им научные результаты сами постояли бы за себя. Но, если у Стивена и был слабый и дрожащий голос, причина этого заключалась в его болезни, а не в том, что он был напуган реакцией враждебно настроенной аудитории. Может быть, он и испытывал тревогу в связи с предстоящими событиями, но не собирался уклоняться от них в сторону.

Стивен зачитывал свои слайды медленно и уверенно. Наконец доклад закончился. Аплодисментов не было. Не было и возбужденного перешептывания. В зале стояла гробовая тишина. Может быть, они не следили за его докладом? Они потеряли к нему интерес? Или отнеслись скептически и пребывали в шоке? В чем дело? – его доклад поразил их, как дротик с транквилизатором? Или как электрошокер? Как выяснилось, реакция у публики была именно шоковая. Слова, сказанные о нем уборщицами в буфете, оказались самой лицеприятной критикой в его адрес в тот день.

Тишину прервал председатель собрания Джон Дж. Тейлор. Он вскочил с места и произнес:

– Ну, все это довольно нелепо. Никогда не слышал ничего подобного. Мне ничего другого не остается, как немедленно закрыть это заседание!

Этими словами Тейлор подвел черту. Он не поблагодарил докладчика, как это было принято, и не предложил слушателям задавать докладчику вопросы – как это обычно происходит после доклада.

Вскоре после своего выступления Стивен послал в журнал Nature статью под названием «Взрывы черных дыр?», в которой изложил результаты своей работы. В это же самое время и Тейлор послал в Nature статью с опровержением идей Хокинга. Статью Тейлора приняли, а Хокинга отклонили. Стивен узнал, что его статья была отвергнута потому, что Тейлор, которого редколлегия журнала попросила дать рецензию на статью, написал отрицательный отзыв. Стивен опротестовал это решение, послав статью на апелляцию. В этот раз статью послали другому рецензенту, отзыв которого был положительным. Статья была опубликована немного позднее в этом же году.

Кого-то другого, наверное, это противоборство ошеломило бы или оскорбило. Но не Стивена. Джейн вспоминала, что он отнесся к схватке с Тейлором с изрядной долей юмора. При этом Стивен укрепился в своей решимости идти своим путем наперекор всему, будь то затруднения в физическом мире или в мире физики.

В ту пору Стивен еще не пользовался тем уважением, которого он заслуживал. Им пренебрегали, и его недооценивали. В Кембридже у него не было даже своего собственного кабинета – ему приходилось делить комнату еще с одним сотрудником факультета. Конечно, он тогда еще не был суперзвездой – открытие излучения Хокинга еще не состоялось, но к тому времени он уже написал несколько больших работ. Несмотря на это, однажды на званом обеде в Кембридже один старший научный сотрудник заявил, что Стивену сделали одолжение, выделив ему вообще место для работы. «До тех пор пока Стивен Хокинг справляется со своими обязанностями, он может оставаться в университете, – сказал этот человек. – Но как только он перестанет это делать, ему придется уйти».

Однажды в Пасадене Стивен – к тому времени он еще не приобрел широкую популярность – ехал по тротуару на своем кресле. Прохожий остановил его, чтобы вручить милостыню. Стивен вызвал сострадание у прохожего, который решил при его виде, что Стивен нуждается в помощи. Прохожий обращался к Стивену так, что было ясно: он считает, что перед ним умственно отсталый человек. И так было не один раз. До того как Стивен стал знаменитостью, встречные люди часто судили о нем по внешнему виду и считали неполноценным. Их реакция была чисто интуитивной, не основанной на фактах или нюансах. Физическая немощь для них означала умственную слабость. Это не оскорбляло Стивена и не сердило. Обычно он переводил все в шутку.

⁂

В августе 1974 года, через несколько месяцев после конференции в лаборатории Резерфорда, Стивен приехал в Пасадену, чтобы провести год в Калифорнийском технологическом институте на грант Шермана Фэрчайлда для выдающихся ученых. С этой поездки у Стивена вошло в привычку каждый год посещать Калтех. Он регулярно бывал там, часто по месяцу и больше. Поездки эти были организованы другом Стивена, Кипом Торном.

Кипу было примерно столько же лет, сколько и Стивену. Кип был знатоком классической общей теории относительности – оригинальной теории Эйнштейна, без квантовомеханических «выкрутасов». На другом краю спектра калтеховских теоретиков были два нобелевских лауреата, которые специализировались по квантовой теории и по большей части игнорировали общую теорию относительности. Это были два самых влиятельных физика-теоретика своего времени, Марри Гелл-Ман и Ричард Фейнман.

Я появился в Калтехе через десять лет после того, как Стивен приезжал туда на работу в рамках программы Фэрчайлда. Мне выделили комнату рядом с кабинетом Марри. Немного дальше по коридору располагался кабинет Фейнмана. Гелл-Ман был для меня просто Марри – как, впрочем, и для большинства остальных. Широкую известность ему принесло изобретение математической схемы, которая позволяла провести классификацию и понять свойства элементарных частиц. По своему значению этот прорыв в науке можно было сравнить с достижением Дмитрия [Ивановича] Менделеева, который составил периодическую систему химических элементов.

Фейнмана в узком кругу называли Дик. Его наиболее важный вклад в науку заключался в том, что он предложил новый способ осмысления квантовомеханических принципов и новый метод вычислений в квантовой теории поля – так называемые диаграммы Фейнмана. Как и Стивен, он разработал свой собственный метод визуализации физических объектов и математических операций с ними; но, в отличие от Стивена, диаграммы Фейнмана нашли широкое применение в квантовой физике. Будучи опубликовано, изобретение Фейнмана стало стандартным приемом в теории элементарных частиц.