Спальня, в которой мы вместе - Эмма Марс

– В таком случае, когда вы поняли, что тот пресловутый брат и есть… Дэвид Барле?

Вместо ответа нас внезапно окропили целым потоком слез, против которого Соня и я оказались просто бессильны.

– Вы хотите, чтобы мы ушли?

– Нет, нет… Останьтесь.

Она встала и направилась к маленькому навесному шкафчику, открыла в нем единственную, искусно сделанную дверцу, достала оттуда бутылку смородинового ликера и три маленьких рюмки, которые наполнила, не спрашивая нас.

После нескольких глотков из своей рюмки Флоранс вновь заговорила голосом, измененным легким покашливанием.

– Как-то раз одна очень элегантная дама нанесла нам визит домой. Она не назвала своего имени, но по ее осанке и манере общения я поняла, что она парижанка. Из класса буржуазии, ну, вы понимаете.

Гортензия Барле! Я не имела никаких доказательств этого, но интуиция уже зашевелилась у меня внутри.

– Что она хотела?

– Во‑первых, дама попросила нас побеседовать, меня и моего мужа, наедине. Сначала мы не поняли ее намерений, узнав, что она тоже усыновила ребенка в Сен Броладре.

– Как она смогла получить ваши координаты? – удивилась Соня.

– Не имею понятия… Сначала она держалась весьма любезно, а потом предложила нам сделку.

– Сделку?

– Да… И если я скажу, что это было отвратительно, то буду еще далека от истины.

– Что она вам предложила?

– Она заявила, что получила разрешение на два усыновления и что на данный момент у нее только один ребенок. Мальчик. Биологический брат нашей дочери. Дэвид.

Она залилась слезами в новом приступе рыданий, который утопила во вновь наполненной до краев рюмке темного густого ликера.

– Постепенно, переходя от одного к другому, ничуть не смущаясь, эта женщина предложила обмен: нашу дочь на второго ребенка, которого она может получить благодаря своему двойному разрешению административных органов.

– Она хотела воссоединить Дэвида и Эмили? – воскликнула я, борясь с тем, чтобы не дать своему изумлению проявиться еще больше.

– Именно так она и сказала, да… Что это было бы хорошо для детей. Что узы крови самые сильные и следует их уважать.

В свою очередь, я проглотила немного ликера, чтобы придать себе смелости задать следующий вопрос. Даже я если я уже знала на него ответ.

– Вы, безусловно, отказались?

– Естественно! Ребенок – это не товар, который можно поменять! Мне удалось уговорить мужа не подавать жалобу. Прекрасная дама уехала без Авроры, и мы больше ничего о ней не слышали.

Это была неправда, о чем мы все трое знали. Две женщины вновь увиделись позднее, спустя более десяти лет… В июне 1988 года.

– До дня свадьбы Авроры и Дэвида, – осмелилась сказать я.

– Я сразу же ее узнала. И она тоже узнала меня. Но не Жан-Франсуа. Он ничего не понял… Или, может, не хотел понять. Он был счастлив, что его дочь так удачно выходит замуж. Только представьте себе: наша Аврора собиралась стать супругой сына Барле, одного из самых богатых людей Франции!

– Именно по этой причине вы решили ничего не говорить?

– Да… Это была одна из причин.

– Чтобы не разрушить мечты вашего мужа? – возмутилась Соня.

– Все было гораздо сложнее… Жан-Франсуа уже потерял одну Аврору. Я подумала, что если раскрою ему правду о том, кем они были друг для друга, он не оправится. Это было бы, как если бы я убила его Аврору во второй раз. Я не могла…

Даже если пришлось позволить брату жениться на собственной сестре. Даже если пришлось быть молчаливой сообщницей Гортензии Барле. В тот день, 18 июня 1988 года, кроме Авроры и Дэвида, только две матери и Луи знали правду. Никто из гостей не осознал трагедии, которая разворачивалась у них на глазах… Жизнь Авроры принесли на алтарь безумия братской любви.

Глядя на меня исподлобья, Соня просто умоляла глазами сообщить правду Флоранс Дельбар: ее дочь жива, жива и здорова, еще три дня назад она прогуливалась в нескольких километрах отсюда.

Но у меня недоставало смелости. Мне казалось, что право сообщить Флоранс об этом принадлежало Авроре, и только ей одной.

– Вы думаете, что психологические проблемы вашей дочери идут оттуда?

– От свадьбы, вы хотите сказать?

– В конце концов, от личности ее мужа, – сделала я акцент на главной проблеме семейной драмы.

– Думаю, да. Ее приступы начались почти сразу после их свадьбы.

– Ее наблюдали врачи, разве нет?

Я вспомнила портрет взволнованной молодой женщины, заточенной в стенах своей болезни, который набросала мне Ребекка.

– Да, в самом деле… за ней наблюдали до самого ее исчезновения.

– Вы помните имя доктора, который лечил Аврору?

– Да, профессор Платон, Оливье Платон, работавший в больнице Святой Анны.

– Самая известная из парижских психиатрических клиник.

– Но я на тот момент не имела больше никакого контакта с ней… Я не знаю, что она рассказывала своему лекарю.

Почувствовав, что Флоранс Дельбар дошла до крайней точки терпения, я подала Соне знак допивать ликер и сама сделала то же самое.

Когда наконец мы прощались с ней, Флоранс Дельбар схватила меня за плечи, затем задержала на мгновение в своих объятиях, ровно настолько, чтобы прошелестеть мне в ухо:

– Вы придете ее навестить, ведь правда?

– Навестить ее? – Я сделала вид, что не понимаю, о чем она говорила.

– В Рокабей… Вы будете приходить на ее могилу время от времени, ведь правда?

Я улыбнулась, не ответив ничего. Моей немой лжи было достаточно, чтобы утешить ее.

На обратном пути в «Рош брюн» в такси мы хранили молчание, все еще ошеломленные этой потрясающей исповедью. Радио без остановки передавало новости.

Моя подруга первой нарушила тишину:

– Тебе удалось понять, какую выгоду хотела получить мать Барле в результате обмена? Все это ненормально…

– Я думаю, что да. По-моему, она хотела искупить вину.

– Искупить? Ты имеешь в виду самоубийство Лебурде?

– Да…

– Кажется, что она в этом скорее потерпела неудачу, разве нет?

– В самом деле… – признала я отсутствующим голосом, а мой взгляд скользил по ипподрому, вдоль которого мы ехали. – Она действительно дала маху.

Гортензия не была бессовестной и бесцеремонной похитительницей детей, какой ее изобразила Флоранс Дельбар. Она хотела воссоединить Аврору, или точнее Эмили, и Дэвида, ее старшего брата, не просто из-за капризов мещанки, которой нечем заняться. Это намерение носило под собой более благородные цели: по мере ее возможностей загладить зло, причиненное мужем.