Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг

Шпионка вошла в семью Бергман. Ходила на богослужения в церковь Хедвиг-Элеоноры, слушала проповеди Эрика Бергмана, а затем шла со всеми в пасторский дом на Стургатан. Роль Ланнбю в “Пеликане” мало-помалу перекинулась и на ее отношение к Ингмару Бергману. Судя по книге Андерса Тунберга, Карин Ланнбю беспокоилась о его здоровье, умоляла его регулярно питаться, есть полезную пищу и отказаться от венских булочек. Учила его всему, что знала о винах, и ухаживала за ним, когда его желудок бунтовал.

Карин Бергман, как обычно, следила за будничными перипетиями сына – иногда издалека, иногда с близкого расстояния. Радовалась вместе с ним его успехам, с участием воспринимала его неудачи. И прежде всего постоянно испытывала беспокойство. Если оно не находило конкретного выражения, то таилось под поверхностью. В январе 1941 года Ингмар Бергман нервничал, пал духом, и общаться с ним было совершенно невозможно. Карин не знала, куда обратиться за помощью.

В апреле Эрик Бергман был, как никогда, глубоко обижен на сына. С другой же стороны, Ингмар повез Студенческий театр на гастроли в оккупированный Копенгаген, где они играли “Пеликана”, и Карин Бергман тотчас стала гордой матерью:

Сегодня утром в газетах написали о блестящем успехе Студенческого театра в Копенгагене. Подумать только, что за этим стоит Ингмар. Как он, наверно, счастлив! […] Сегодня он приезжал домой. Сияя от счастья. Он работал за сценой, в старом свитере и сандалиях, когда грянули овации, и не хотел выходить на аплодисменты, но режиссер Мо вытащил его на сцену, прямо в таком вот виде, и ему долго аплодировали. На банкете тот же Мо произнес в честь Ингмара отдельный тост. Я так за него рада. Хорошо бы ему теперь не подкачать и в будничной работе. В Копенгагене было чудесно. Разумеется, насколько это возможно. По возвращении у него в кармане осталось 11 эре.

В мае ее ждала сенсация: Ингмар Бергман узнал, что к осени возглавит маленький театр “Сказка” в Общественном доме (всего 99 кресел), и сказал, что думает “всерьез заняться режиссурой”.

Карин посмотрела его версию стриндберговского “Отца” и сочла постановку “наводящей на размышления и до ужаса трагичной”. “После такого вечера чувствуешь себя измученной”, – записала она.

Лето провели в Дувнесе. Там Карин Бергман нравилось больше всего, тогда как пастор всегда стремился в шхеры, к морю и лодочной жизни. Ингмар Бергман получил от шведско-финского писателя и поэта Ярла Хеммера известие, что осенью может поставить одну из его драм, однако приводил свою мать в отчаяние – “иной раз кажется, будто невозможно удержать голову над водой”, – и они часами сидели и разговаривали.

В июле сын был то спокойным, то капризным, то ласковым, то холодным. Неприступность уживалась в нем с непосредственностью.

Ко мне он относится очень критично и все же с какой-то странной теплотой, порой чуть ли не с восхищением. Как мало от меня сейчас проку, не могу я быть такой, как надо бы, для всей этой молодежи, что окружает меня. […] Ингмар утихомирился, работает со своим театром, купается, гуляет, отдыхает. Я очень довольна. […] Ингмар теперь такой милый, что трудно с ним расстаться. Помогает с уборкой, носит воду и весь день бодр и весел.

Судя по дневникам Карин Бергман, теперь она замечает, как любовница забирает Ингмара в свои руки.

Карин Ланнбю все время держит его мертвой хваткой, я вижу. Бедный малыш Ингмар, сколько суровости ждет его в жизни. […] Не день, а сущее пекло, в двойном смысле. Телеграмма от К. Л. из Стокгольма с ужасными новостями для Ингмара и многочасовой разговор с ним.

О каких ужасных новостях идет речь, неизвестно.

Двенадцатого июля шпионка приехала из раскаленного Стокгольма погостить в Дувнес. Очутилась в святая святых – на даче Воромс, – и Карин Бергман казалось, что она рада. Однако она не знала, что по дороге в Дувнес энергичная Ланнбю успела доложить в Главный штаб о неком Кристере Стрёмхольме, которого встретила на перроне во время остановки в Бурленге. Стокгольмская уголовная полиция посчитала необходимым завести на него досье, его почту контролировали, и Ланнбю уже довольно долго глаз с него не спускала. Молодой человек был ровесником Ингмара Бергмана, родился всего неделей позже. Судьбы этих двух мужчин уже через несколько лет пересекутся совершенно неожиданным образом.

Согласно секретной памятной записке, составленной старшим полицейским Русквистом, Стрёмхольм четырнадцатилетним подростком вступил в 1932 году в Шведскую национал-социалистическую партию, которую возглавлял печально знаменитый Биргер Фуругорд, а затем стал членом руководимой Свеном Улофом Линдхольмом Национал-социалистической рабочей партии и руководителем ее молодежной организации “Скандинавская молодежь”. Однако, получив три месяца исправительных работ за участие в знаменитом налете на стокгольмские помещения социалистического и определенно антинацистского студенческого объединения “Кларте”, был исключен из партии. В 1936 году он создал организацию Sine prohibitione imus ad finem[18], куда входили гимназисты из разных учебных заведений, а задачей организации был сбор сведений о деятельности коммунистической и других левых партий.

К тому же по натуре Кристер Стрёмхольм был авантюристом чисто хемингуэевского масштаба. В 1935–1938 годах он как турист и с целью изучения искусства объездил Норвегию, Финляндию, Германию, Бельгию, Италию и Францию. Согласно одному из полицейских источников, в сентябре 1938-го добровольцем участвовал на стороне правительства в испанской гражданской войне, сражался против русских в Финляндии зимой 1939-го и в Норвегии против немцев весной 1940-го. В полицию поступил целый ряд доносов, что-де Стрёмхольм общался с подозрительными лицами и, возможно, занимается нелегальной политической деятельностью.

Карин Ланнбю выявляла его связи, “гешефты с контрабандой оружия и нацистские делишки” и подозревала, что он отнюдь не столь безобиден, как кажется: “Он изображает мелкого фанатика, а “в сущности, просто милого и невинного парня, совершенно неспособного и т. д.”. Наверняка ему известно весьма много”.

В своих донесениях Ланнбю информирует и о его матери: “Мать Стрёмхольма, раньше имевшая много денег, теперь “как все”. Так или иначе хоть какой-то способ прижать ее, если она вправду работает на Германию и вы решите от нее отделаться”, – писала она в декабре 1939-го, а спустя два года намекала, что мать занималась проституцией: “Паршивая старая карга Класон […] вела и ведет распущенную жизнь, сделав ее источником дохода. Все близкое окружение госпожи К. и ее сына – это нацисты, громилы, женщины легкого поведения и юнцы, нередко в сочетании.

Многих можно обезвредить как “обычных” уголовников или согласно закону о бродяжничестве”.

Теперь же, с остановки на пути в Дувнес к любовнику, она докладывала Штабу:

В Бурленге поезд стоял долго – на перроне я встретила Кристера Стрёмхольма, ожидавшего поезда на Хедемуру, поблизости от которой, в Дала-Финхюттан, расположена колония художников, куда он хочет заехать по пути в евлеские шхеры, где собирается поездить на велосипеде. Затем он проедет из Мартинсбударна под Идре в Эльвдален, что в 20 км от норвежской границы. До того он уже побывал на Готланде, приехал туда как раз накануне 22/4. Прикрытие: пейзажные эскизы с натуры. Его новая позиция: “Я теперь не нацист, это в прошлом”. Минувшей весной он был призван на сборы в районе Ваксхольма, служил на небольшом катере, контролирующем морские сообщения, “изучил шхеры вдоль и поперек”.