Воскресный день у бассейна в Кигали - Жиль Куртманш

По возвращении в Монреаль все изменилось. Он заговорил по новому, отказавшись от приличий и пресловутой объективности, которые душат и искажают реальность. Маленькое задумчивое личико что-то перевернуло в его голове - мысли перепутались с чувствами, прежний строгий порядок превратился в кипящую магму, в которой потонуло все: запахи, воспоминания, прочитанные книги, идеи, принципы, желания. Если до сих пор он думал только о работе, теперь ему хотелось лишь любви, страсти и негодования. Кричать о том, что он увидел, узнал, понял, но смог рассказать лишь половину, потому что делал это тем искусным журналистским языком, благодаря которому лживый премьер-министр становится человеком, способным менять свою точку зрения, а финансовая акула - предприимчивым бизнесменом. Он попытался слегка расшевелить людей и достиг в этом некоторых успехов. Сам того не зная, а главное - не желая, он оказался за рамками достопочтенного общества, которое не прощает тех, кто его покидает. Постепенно он осознал это, столкнувшись сначала с отказами и унынием, а потом и того хуже - с полным безразличием. И вот в эту ночь, полную трагедий, обращенных в фарс, когда мягкий, как пушинка, пальчик Жантий рисовал линию жизни на его ладони, а голова спящего ребенка согревала ему бедро, Рафаэль сказал ему: «Просто поразительно. И в этом даже есть своя логика, своего рода справедливость. Ведь среди самых несчастных людей на земле ты нашел свое счастье. Так что, доставь нам удовольствие, его у нас так мало. Скажи, что ты ценишь счастье, которое здесь на тебя свалилось. Сделай милость, скажи, что и мы тоже, несмотря на мачете, отрезанные руки, изнасилованных женщин, и мы способны дать миру красоту и нежность. Бернар, перестань скрывать от нас свое счастье, поделись им с нами. Это даст нам надежду, что и мы когда-нибудь будем счастливы».

Немного опьянев и тем не менее так же сильно волнуясь, как когда родилась его дочь, он встал и поднял бокал:

– Я, Бернар Валькур, иностранец, которому позволено находиться в вашей стране, имею честь просить у вас руки самой красивой женщины Руанды!

Все вскочили с мест, Рафаэль забрался на браную стойку и пустился в пляс. Хозяин принялся его обнимать. По бархатным щечкам Жантий скатилось несколько соленых жемчужин. Зозо споткнулся о бутылку, валявшуюся на полу. Проснувшись от этого грохота, заплакал ребенок. Эмерита, прихожанка баптистской церкви, упала на колени и прочла несколько стихов из Библии. Бармен погладил ее по заднице и был уверен, что сейчас его наградят привычной пощечиной, которую он получал уже раз пять. Она прервала Молитву: «Селестен, в этот вечер Бог даровал нам великое счастье. Он нам обязательно простит все грехи, которые мы с тобой совершим чуть позже». Селестен, ждавший этого момента три года, не на шутку встревожился. Сможет ли он оказаться на высоте перед женщиной своей мечты? Он бросился за барную стойку, взял шесть яиц, бутылку пива и острый соус, все перемешал в шейкере и выпил залпом. Эмерита первый раз в своей жизни попробовала спиртное, шампанское опьянило ее, и по всему телу побежали приятные мурашки, ее, бросало то в жар, то в холод, и от этого она вся трепетала. Это был ее первый настоящий грех за двадцать семь лет отказа от удовольствий, которыми ее мать торговала в борделе в Содоме, Огромными руками Селестен сжал ей грудь. Зозо, который по своему обыкновению за всеми внимательно наблюдал, закричал: «Эмерита становится женщиной». И, когда все дружно расхохотались, добавил: «Будем надеяться, что Селестен уже не мальчик».

Будучи начисто лишенным чувства юмора, раньше бы Селестен задушил этого гнома, позволившего себе на глазах у всех усомниться в его мужественности, но Эмерита смеялась громче других, неумело тискала его и сама не знала, как выразить жестами желание стать женщиной, которое породил в ней ни о чем не подозревающий Валькур. Ведь она никогда не перестанет любить этого пугливого старика, который все чаще расплывался в улыбке. Но на все воля Божья, это он создал ее толстой, круглой и тяжелой. Валькуру пришлось бы ухватиться обеими руками, чтобы приласкать ей грудь, и то еще неизвестно, получилось бы это у него или нет. Неисповедимы пути Господни, и случилось так, что она предастся греху в объятиях мужчины, который может ее поднять и укрыть своим могучим телом. Все известно Всемогущему, подумала она, чувствуя приближающийся экстаз, пока рука продвигалась между ног… Она была готова несмотря на то, что рядом находились друзья. Но большая влажная рука приостановилась, едва коснувшись промежности, и медленно удалилась.

– Подожди еще немного. Так будет лучше, сказал Селестен.

Так Эмерита, еще не вкусив удовольствия, узнала желание и муку, и нетерпение, и, наконец, мечту, которая предшествует разлуке.

– Смотри-ка, - продолжил Селестен взволнованно, - для живых мертвецов нам не так уж и плохо.

Эмерита долгим взглядом обвела бар, наполненный ликованием. Божьи дети иногда достойны восхищения, подумала она. Ее друзьям угрожают, они встревожены, растеряны, больны, но все они радуются жизни. В этом гаме смешались смех и слезы, глупые шутки и ласковые слова, и никто не стремился напиться. Все опьянели, но в то же время головы у них были абсолютно ясные. Никто не пытался с помощью веселых и показных танцев избавиться от мерзости, которая распространилась снаружи и липла к их телам и душам, становясь второй кожей.

Валькур отвел взгляд от Жантий, пытающейся убаюкать ребенка, и тоже любовался друзьями. Словно в едином порыве любви к человечеству, которая порой овладевает людьми когда. уже кажется, что остается только бегство или смерть, они сделали ставку на жизнь. И наконец-то Валькур, который обычно говорил долго и витиевато, просто сказал: «Я счастлив». И после того, как все ушли из бара, Эмерита познала удовольствии.

Обычно Эмерита объезжала ухабы на дорогах Кигали с ловкостью, которой позавидовал бы любой таксист. Но только не в то утро, когда они с Валькуром ехали к отцу Луи, чтобы договориться о свадьбе и крещении. Ржавая развалюха «хонда» собирала все кочки и ямы на своем пути. Эмерита свистела, смеялась над мужчинами, которые водят как женщины, сигналила без причины и громко приветствовала своих знакомых, то есть практически всех, кто шел или ехал навстречу. Она вошла в раж. Сыпала шутками, мало уместными для последовательницы евангелистской церкви. «Валькур, этой ночью я впервые по настоящему согрешила: выпила бокал шампанского, уж не говоря о том, чем мы занимались с Селестеном, когда вы ушли. Наверстывала упущенное время. Знаешь, я поняла, почему удовольствие считается греховным и запретным. Удовольствие - опасная вещь, его хочется испытать снова, хочется жить вечно. Из-за него все шиворот навыворот. Теперь я понимаю, почему моя мать богата и почему ее так любят дальнобойщики. Она предлагает им красивых девушек, приправленные специями вкуснейшие (шашлыки, во всем городе лучше их готовят только у Ландо, холодное пиво и удобные постели. Удовольствие - это свобода. Вот так-то. Вот что я почувствовала этой ночью, когда мои ноги крепко-крепко сжимали бока Селестена, а его пот капал мне на грудь. Запах свободы. И я возблагодарила Бога за то, что он позволил мне со грешить. Я сказала Ему, что люблю Его больше, чем раньше, но теперь буду осторожнee с Его служителями, которые говорят нам, что все несчастья, - выпавшие на нашу долю, посланы Богом. Я сказала Ему, потому что говорила с Ним в тот момент, когда Селестен разрывал мне плеву и перед тем, как доставить удовольствие, доселе мне незнакомое, заставлял меня страдать. Я сказала Ему, что церковь пользуется Его божественным словом, чтобы заставить нас смириться с окружающей нас несправедливостью и уготованной нам. смертью. Валькур, я поняла, что не хочу умирать. Раньше смерть казалась мне раем. Теперь смерть - это конец жизни. A жизнь, Валькур, жизнь - это и есть рай».