Мы бомбили Берлин и пугали Нью-Йорк! 147 боевых вылетов в тыл врага - Максим Свириденков

Принесли мне Гоша с Ваней еду от Степана. И я почувствовал, что как-то неудобно мне с Нинкой уединяться. А тут как раз другие мои товарищи по полку подошли, спрашивают: «К тебе приехала мадама?» — «Ко мне». — «Ну так познакомь!» И решил я на всех накрывать. Ребята тут же столы составили. В нашем общежитии столы были большие, и я практически всю эскадрилью пригласил. Что дальше? Мы сидим за столом, благополучно глотаем разведенный спирт, закусываем тем, что Степан прислал. В корзинке оказалось столько разносолов: и селедочка под шубой, и заливное, и чего там только не было. Пообщались мы, решили расходиться, но вдруг (у нас каждый день, как я уже замечал, происходило что-нибудь «вдруг…») — боевая тревога!

Нинка сразу как заревет, но я ей решительно сказал: «Вот моя кровать, ложись, а часов через пять мы вернемся. Так что спокойно спи, и никаких слез!» Она еще сильней заплакала, страшно ей было отпускать меня на войну, спросила: «Куда хоть летите?» А откуда я сам это знал, на КП сообщат и полетим, куда Родина отправит. Однако дошли мы до цели (не помню уже, до какой именно, поэтому врать не буду), отбомбились, прилетели обратно. Вскоре выяснилось, что не вернулся самолет Миши Малеева. Что сталось с его экипажем, никто не знал. Я из столовой пришел в общежитие, Нинка вскочила мне навстречу: «Слава богу, что ты вернулся…» А ей возьми да скажи: «Помнишь, напротив тебя сидел такой вот с маленькими усиками. Его сбили…» Она опять в слезы. Что я мог поделать. Напустил на себя строгость, говорю: «Сейчас я тебя выгоню! Ты что ревешь? Неужели, думаешь, если мы живем за сто верст от линии фронта, то не воюем? Мы каждый день летаем над территорией врага, иногда даже на 500 верст в глубь нее уходим. Оттуда не все возвращаются. Ничего с этим не поделаешь. И слезы ни к чему, а то все мы начнем задумываться, кого из нас собьют следующим…»

Так моя Нина гостила у нас в первый раз, но далеко не в последний. Дело в том, что в сентябре 1944-го она закончила Мосрыбвтуз и после института получила назначение инженером-рыбоводом в только что освобожденный от немцев Минск, в отдел прудового рыбоводства Министерства сельского хозяйства Белоруссии. Что примечательно, в Белоруссии в тот период на все руководящие посты старались назначать партизан, лишь бы у них было хоть малейшее соображение в работе или более-менее соответствующее образование. А заместителями и обычными инженерами уже брали молодых специалистов, направленных из институтов в ту или иную отрасль. Таким образом, у моей Нинки начальником был старый партизан, а их, четырех молодых сотрудниц, постоянно посылали в командировки по всей Белоруссии: восстанавливать взорванные плотины, рыбхозы, питомники. Вот она и смогла заехать ко мне. А дальше, куда бы ни была выписана служебная командировка молодому инженеру-рыбоводу, будь то в Витебск, в Молодечно или в Гомель, но обратно в Минск путь ее обязательно пролегал через Лиду, и моя любимая на одну-две ночки оставалась со мной.

Вскоре после бомбардировки Будапешта нам дали задание лететь на Дебрецен, важнейший железнодорожный, узел Венгрии, к которому тянулись шесть железнодорожных магистралей. Именно через Дебрецен фашисты поставляли на фронт многое, что было им необходимо. Это все, конечно, следовало пресечь. И мы полетели. Лидером осветителей назначили экипаж нашего командира эскадрильи Владимира Васильевича Уромова, а двумя другими осветителями выступали мы с Володей Иконниковым.

Задание было очень непростым. Ночь выдалась безлунной, удивительно темной, а возле Дебрецена отсутствовали какие-либо характерные ориентиры, кроме шоссейных и железных дорог. Ночью с высоты их не особо разглядишь. Более того, чуть севернее Дебрецена находился еще один сходный с ним пункт — Ньиредьхаза. И если бы штурман лидера ошибся в расчетах, а мы вслед за ним, то так по ней бы все и отбомбились.

Однако наши штурманы не ошиблись, и мы выполнили задание, как положено. Через некоторое время нас отправили бомбить Дебрецен второй раз, и мы уничтожили немецкий железнодорожный узел окончательно.

Не за горами были и полеты на Берлин. Вскоре к нам пришла директива, по которой дивизиям дальней авиации давалось десять дней на укомплектование и восстановление неисправной техники, чтобы после этого все полки приобрели полную боеготовность и полный состав. Это при том, что полного состава в нашем полку и за всю войну никогда не наблюдалось: 33 экипажа по штату, а на задания всегда уходило около 25–27, максимум — 30. Дело понятное: то у кого-то подбитый самолет в ремонте, у кого-то двигатели отказали, у кого-то заболел или ранен один из членов экипажа, кого-то перевели в другой полк. А тут вдруг установка на полный состав, да еще требование привести самолеты в такое состояние, чтобы они могли идти с максимальной нагрузкой. Конечно, это заставляло задуматься.

Начиналась последняя военная весна. В появившееся свободное время опять пошли разговоры. Разговаривали на войне в основном о родных, о близких. Мне в этом плане было сложнее, ведь мама и бабушка у меня умерли, отец не жил с нами. Рассказывал о своей старшей сестре Вале. Перед войной она жила в Москве в однокомнатной коммуналке со свекровью, мужем и двумя детьми. Плюс был только в одном, что место ее работы находилось прямо за воротами. И еще, что примечательно, поскольку их дом до революции был ломбардом, то толщина стен в нем составляла больше метра и подоконники были широченными. В некоторых семьях дети прекрасно умещались и спали на них. В иных комнатах~жили по семь человек. Это же Разгуляй улица была, старые москвичи знают, что это такое. Я, приезжая к сестре, ночевал на полу, как и дети. Валя с мужем спали на сундуке, свекровь — на кровати. И на войне, знаете, даже такую тесноту все вспоминали с теплотой. А еще о боях постоянно разговаривали, не забывали о них ни на минуту. Мы ведь почти каждую неделю теряли экипаж, а это четыре человека, каждого из которых мы хорошо знали, среди которых были наши лучшие друзья.

Естественно, после подобных разговоров и предположений о том, на сколь опасное задание нас могут отправить дальше, я решил, что пора мне жениться на Нине, а то еще убьют меня под конец войны, так пусть она хоть вдовой будет.

Говорю я тогда своим ребятам: «Как вы смотрите, если я дней на пять уеду в Минск?» — «А что, Леха, давай!» Пошел я к командиру полка Трехину:

— Товарищ подполковник, так, мол, и так, вы, наверное, знаете, кто у меня живет в Минске?

— Да, знаю, знаю, уже ведь не раз к тебе она приезжала сюда, — улыбнулся он.

— Разрешите съездить в Минск.

— Что, жениться собрался?

— Так точно.

— Но ведь еще война-то не кончилась, — удивился он.

— Знаю, поэтому и боюсь, что меня на последних днях собьют. Лучше уж, если мы с ней все оформим…

Василий Алексеевич обернулся к окну, посмотрел на аэродром и сказал:

— Вон, видишь, стоит наша полковая «По-2», иди садись и вылетай, но имей в виду, что к вечеру должен вернуться.

Я оторопел:

— Товарищ полковник, так что же это за женитьба, если я к вечеру вернусь? Дайте хоть три дня!