Мать - Максим Горький

После этих слов она увидела перед собой неизбежную тропу,которая безответно тянулась вокруг пустого, темного места. И неизбежность идтиэтой тропой наполнила ее грудь слепым покоем. Так и теперь. Но, чувствуя приходнового горя, она внутри себя говорила кому-то:

«Нате, возьмите!» Это облегчало тихую боль ее сердца,которая, вздрагивая, пела в груди ее, как тугая струна.

И в глубине ее души, взволнованной печалью ожидания, несильно, но не угасая, теплилась надежда, что всего у нее не возьмут, не вырвут!Что-то останется…

Рано утром, едва только Павел и Андрей ушли, в окно тревожнопостучала Корсунова и торопливо крикнула:

- Исая убили! Идем смотреть… :

Мать вздрогнула, в уме ее искрой мелькнуло имя убийцы.,

- Кто? - коротко спросила она, накидывая на плечи шаль.

- Он не сидит там, над Исаем-то, кокнул да и ушел! - ответилаМарья.

На улице она сказала:

- Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, чтотвои ночью дома были, - я этому свидетельница. После полночи мимо шла, в окно квам заглянула, все вы за столом сидели…

- Что ты, Марья? Разве на них можно подумать? - испуганновоскликнула мать.

- А кто его убил? Уж наверно, ваши! - убежденно сказалаКорсунова. - Известно всем, что выслеживал он их…

Мать остановилась, задыхаясь, приложила руку к груди.

- Да ты что? Ты не бойся! Поделом вору и мука! Идем скорее,а то увезут его!..

Мать пошатывала тяжелая мысль о Весовщикове.

«Вот, дошел!» - тупо думала она.

Недалеко от стен фабрики, на месте недавно сгоревшего дома,растаптывая ногами угли и вздымая пепел, стояла толпа народа и гудела, точнорой шмелей. Было много женщин, еще больше детей, лавочники, половые изтрактира, полицейские и жандарм Петлин, высокий старик с пушистой серебрянойбородой, с медалями на груди.

Исай полулежал на земле, прислонясь спиной к обгорелым бревнами свесив обнаженную голову на правое плечо. Правая рука была засунута в карманбрюк, а пальцами левой он вцепился в рыхлую землю.

Мать взглянула в лицо ему - один глаз Исая тускло смотрел вшапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, егорыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом ввеснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув.Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.

- Крови нет! - заметил кто-то вполголоса. - Видно, кулакомстукнули…

Злой голос громко произнес:

- Заткнули рот ябеднику…

Жандарм встрепенулся и, раздвигая руками женщин, угрожающеспросил:

- Это кто рассуждает, а?

Люди рассыпались под его толчками. Некоторые быстро побежалипрочь. Кто-то засмеялся злорадным смехом. Мать пошла домой.

«Никто не жалеет!» - думала она. А перед нею стояла, точнотень, широкая фигура Николая, его узкие глаза смотрели холодно, жестко, иправая рука качалась, точно он ушиб ее…

Когда сын и Андреи пришли: обедать, она прежде всегоспросила их:

- Ну, что? Никого не арестовали - за Исая?

- Не слышно! - отозвался хохол. Она видела, что они обаподавлены.

- О Николае ничего не говорят? - тихо осведомилась мать.Строгие глаза сына остановились на ее лице, и он внятно сказал:

- Не говорят. И едва ли думают. Его нет. Он вчера в полденьуехал на реку и еще не вернулся. Я спрашивал о нем…

- Ну, слава богу! - облегченно вздохнув, сказала мать. -Слава богу!

Хохол взглянул на нее и опустил голову.

- Лежит он, - задумчиво рассказывала мать, - и точноудивляется, - такое у него лицо. И никто его не жалеет, никто добрым словом неприкрыл его. Маленький такой, невидный. Точно обломок, - отломился от чего-то,упал и лежит…

За обедом Павел вдруг бросил ложку и воскликнул:

- Этого я не понимаю!

- Чего? - спросил хохол.

- Убить животное только потому, что надо есть, - и это ужескверно. Убить зверя, хищника… это понятно! Я сам мог бы убить человека,который стал зверем для людей. Но убить такого жалкого - как могла размахнутьсярука?.. Хохол пожал плечами. Потом сказал:

- Он был вреден не меньше зверя. Комар выпьет немножко нашейкрови - мы бьем! - добавил хохол.

- Ну да! Я не про то… Я говорю - противно!

- Что поделаешь? - отозвался Андрей, снова пожимая плечами.

- Ты мог бы убить такого? - задумчиво спросил Павел последолгого молчанья.

Хохол посмотрел на него своими круглыми глазами, мелькомвзглянул на мать и с грустью, но твердо ответил:

- За товарищей, за дело - я все могу! И убью. Хоть сына…

- Ой, Андрюша! - тихо воскликнула мать. Он улыбнулся ей исказал:

- Нельзя иначе! Такая жизнь!..

- Да-а!.. - медленно протянул Павел. - Такая жизнь… Внезапновозбужденный, повинуясь какому-то толчку изнутри, Андрей встал, взмахнул рукамии заговорил:

- Что вы сделаете? Приходится ненавидеть человека, чтобыскорее наступало время, когда можно будет только любоваться людьми. Нужноуничтожать того, кто мешает ходу жизни, кто продает людей за деньги, чтобыкупить на них покой или почет себе. Если на пути честных стоит Иуда, ждет ихпредать - я буду сам Иуда, когда не уничтожу его! Я не имею права? А они,хозяева наши, - они имеют право держать солдат и палачей, публичные дома итюрьмы, каторгу и все это, поганое, что охраняв их покой, их уют? Порой мнеприходится брать в руки их палку, - что ж делать? Я возьму, не откажусь. Онинас убивают десятками и сотнями, - это дает мне право поднять руку и опуститьее на одну из вражьих голов, на врага, который ближе других подошел ко мне ивреднее других для дела моей жизни. Такая жизнь. Против нее я и иду, ее я и нехочу. Я знаю, - их кровью ничего не создается, она не плодотворна!.. Хорошорастет правда, когда наша кровь кропит землю частым дождем, а их, гнилая,пропадает без следа, я это знаю! Но я приму грех на себя, убью, если увижу - надо!Я ведь только за себя говорю. Мой грех со мной умрет, он не ляжет пятном набудущее, никого не замарает он, кроме меня, - никого!

Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, икак бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него сгрустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные,опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто изтоварищей Павла не мог сделать этого», - думала она. Павел, опустив голову,слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил: