Альбуций - Паскаль Киньяр

— Солдата ты убила. Но своднику ты служила.

— Militem occidi. Nemo mihi virginitatem eripuit (Я убила солдата. Никто не лишил меня девственности).

— Мужчины, посещавшие бордель, хотели получить ее.

— Они получали удовольствие, не более того.

— Жрица должна хранить стыдливость. Жрица должна возносить молитвы за солдат. А вы доверяете этот священный долг рукам, которые ублажали мужские члены и убивали солдат.

— Что до моих рук, я стала жертвою злого рока. Что до убитого, я стала жертвою собственной стыдливости.

— Ты стояла обнаженной на рыночной площади. Сводник оглядел и ощупал все члены твоего тела. Разве так понтифик осматривает юных девственниц, до того как посвятить их в жрицы и вложить им в руки жертвенный нож?

— Моей непорочности хватило на то, чтобы вонзить жертвенный нож в тело человека. В ту ночь я была жрицей.

— Другие блудницы встретили тебя поцелуями. Они научили тебя ласкам и их стоимости, показали, какие позы должно принимать твое тело согласно расценкам сводника. И после этого ты смеешь добиваться жреческого звания?

— Это было жреческое служение.

— Тебя научили словам, которые неведомы жрицам. Тебе принесли украшения, коими убрали твои груди, лоно и лодыжки. Нарумянили щеки, зачернили брови, умастили тело, облекли его в прозрачные ткани.

— Я осталась девственницей. Суд оправдал меня.

— А что же делали пираты, когда зарезали твоих родителей, а тебя притащили на свою галеру? Читали тебе стихи? Играли на лире? Или, может, выполняли храмовые обряды?

— Я умолила их не трогать меня между ног.

— В твоей просьбе или, вернее, запрете посягать на твою девственность кроется еще более пагубное распутство. Aliquis fortasse inventus est quem hoc ipsum irritaret quod rogabas? (Возможно, нашлись мужчины, чье вожделение как раз и подогревали твои мольбы?)

21 сентября 19 года Вергилий в возрасте пятидесяти одного года возвращается из Греции и высаживается в порту Брунди-зия; исходя потом, давясь скверным кашлем, он просит всех без исключения друзей собрать для него ходящие по рукам списки «Энеиды». Он хочет сжечь их своими руками. Он сжигает их своими руками.

Император восстает против решения поэта, но Вергилий тем не менее предает огню восковые дощечки. Вицерий стирает с лица Вергилия испарину лихорадки. Поступок этот отнюдь не являлся рекламным трюком. 16 декабря 1918 года Франц Кафка посылает записку Максу Броду: «Мое желание, конечно, не будет исполнено, но пусть его хотя бы примут к сведению». Мне хорошо понятен лихорадочный, торопливый жест чутких рук Вергилия. Существует чувство вины перед молчанием. Источник молчания остается где-то далеко позади нас: мы предаем его, но всем суждено вновь окунуться в него, когда смерть мягко погрузит нас в воды вечного безмолвия.

Его сотрясала дрожь, пот градом лил со лба. Вар вспоминал, что он сразу, как-то резко исхудал; лихорадка, хотя и перемежающаяся, истощила его до такой степени, что кожа обвисла вялыми складками на руках, на шее pi блестела от испарины. Небритый, говоривший свистящим шепотом, он лежал кутаясь в меховые одеяла, невзирая на жару, поддерживаемую в спальне, при свете очага и факелов, до ужаса похожий на марабу с его лоснящимся под утренним солнцем оперением. Альбуций не был в Брундизии и не присутствовал при смерти Вергилия. Пятнадцатью годами раньше он купил зобатого марабу и поселил его в своем доме у Капенских ворот, для чего пришлось устроить отдельную вольеру. Зобатые марабу похожи на уродливых журавлей. Альбуций любил смотреть на это подобие журавля, на огромный мохнатый розовый мешок под клювом, на широкий черный галльский плащ, который это странное создание запахивало на себе так, словно озябло, на его длинные тощие серые ноги.

Птица церемонной поступью расхаживала по клетке, щелкая клювом и всем своим видом выказывая удовлетворение. Она заглатывала все подряд, не брезгуя ни фруктовой кожурой, ни экскрементами, ни падалью: в лучшем случае ей доставались объедки рыбы и дичи. Вот такой же марабу, с обвислым мешком под подбородком, с мокрым от пота лицом и скользкими руками, протянутыми к очагу и сжигающими «Энеиду», жалобно поскуливая, умирал в Брундизии.

Г. Альбуций Сил не был связан дружбой с П. Вергилием Мароном. Разумеется, они встречались у императора. От этих встреч остался лишь один исторический анекдот: однажды Альбуций Сил похвалялся тем, что отклонил дар Мецената, и Вергилий заметил, что, по его мнению, «ненависть к богатству отдает дешевым тщеславием» (vanum gloriae genus odium divitiarum). Альбуций был поражен этим отзывом Вергилия и признал его правоту. В 18 году, сразу же послечистки Сената, когда Август начинает приобщать Агриппу к управлению империей, Альбуций пишет роман «Паррасий и Прометей».

Когда Филиппраспродавал олинфийцев, захваченных в плен, Паррасий, живописец города Афины, купил одного из них. Это был дряхлый старик, чьи черты отличались крайней выразительностью; его иссохшая кожа спадала вялыми складками на бедрах, руках, ягодицах и груди; лицо бороздили глубокие морщины. Паррасий привел его в свою мастерскую и поместил у северного окна, где было самое яркое освещение. Проморив старика голодом еще три-четыре дня, он велел двум своим рабам подвергнуть его пытке. Именно с этой модели Паррасий и написал своего Прометея.

Но вышло так, что олинфиец умер раньше, чем художник закончил картину. Поскольку Паррасию жаль было лишиться его истерзанного тела и лица, на котором запечатлелась мука, он попытался сохранить труп в этом состоянии, заморозив его в снегу. Паррасий принес свое произведение в дар храму Минервы. Это самая прекрасная из его картин, шедевр правдоподобия, потрясающий души зрителей. Невозможно созерцать ее без слез и без ненависти к смерти.

Один афинский художник, завидовавший Паррасию, удостоенному восторженных дифирамбов, обвинил его в нанесении ущерба государству, ибо тот лишил жизни человека. Он заявил: «Этот несчастный видел, как Олинф спалили дотла, как его родину растоптал враг, как его жену предали смерти, как его невестку изнасиловали солдаты, как его дом превратили в пепелище. Наконец он предстал перед победителем. И тот говорит ему: „Твоя скорбь весьма живописна. Я отнял тебя у родных, чтобы подарить искусству. В любом случае твоей участью была смерть"».

Увидев пленного, Паррасий сказал:

— Jam ad figurandum Promethea satis tristis est (В нем достаточно скорби, чтобы изобразить Прометея).

«Caeditur. Parum est, inquit. Iritur. Parum est, inquit. Laniatur...» (Старика-олинфийца бичуют. «Этого мало», — говорит Паррасий. Старика жгут огнем. «Этого мало», — говорит художник. Старика терзают клещами. «Этого мало»...). Parum est: таков рефрен живописца по версии Басса. У Клодия он немного иной: «Parum tristis est». При каждой новой пытке Паррасий говорит о своей модели: «В нем еще слишком мало скорби». Сразу вспоминается Морис Блан-шо, повествующий о своей жизни, которую он провел подобно актеру, что старательно репетирует свои трагические выходы на сцену. Наконец художник поневоле говорит: