Сладкая горечь - Дениз Робинс

Он пожал плечами:

— Ну хорошо — тогда пусть мать поскорее привезет тебя. Мы сможем видеться каждый день, проводить вместе все свободное время и тем докажем твоей родне, что наши чувства вполне серьезны.

— Я не могу уехать из Канделлы, пока бабушка не поправится.

— Ну а ты вспомни, как она обошлась с тобой… — начал было Клиффорд, но Рейн перебила его, с белым, застывшим лицом, зло прищурив глаза:

— Она сделала это из самых лучших побуждений, и я ее очень люблю. Мне не хотелось бы, чтобы она умерла из-за меня. Ты не можешь этого от меня требовать.

Он понял, что сделал промах, и торопливо заверил ее:

— Ну разумеется, нет. Я все понимаю, дорогая. Бедная старушка! Я тоже совсем не хочу ее смерти. Но ты и меня пойми — я не могу оставить тебя в доме, где ты каждый день будешь видеться с де Ружманом.

— Уверяю тебя — это никак не повлияет на мои чувства ни к нему, ни к тебе.

— Но ты же понимаешь, что я тебя ревную! Господи боже! Ты даже не представляешь, что значишь для меня, — я так рад, что ты снова со мной. — Он говорил со страстью вполне искренней и даже сам поверил себе: если ему удастся в конце концов жениться на Рейн, он с радостью забудет и думать о Лилиас. Однако сейчас он заплыл на глубину и, если не будет крайне осторожен, может утонуть. Последнее письмо, полученное им от Лилиас, было весьма страстным. Так что с этой стороны ему тоже не хотелось никаких неприятностей. — Рейн, — продолжал он, — поклянись, что теперь ты мне веришь и не позволишь всей этой истории с перехватом писем разрушить нашу прежнюю любовь. Я же писал тебе, теперь ты это знаешь. Мне все это тоже очень нелегко, пойми…

Клиффорд был сейчас таким несчастным, полным раскаяния, что на сердце у нее сразу потеплело. В порыве прежних чувств Рейн сжала его руку. Глаза его были нежными и прекрасными. Она любовалась его золотистыми пшеничными кудрями, великолепными могучими плечами и высоким статным телом. Его взгляд остановился на ее губах — такой чувственный, почти как сам поцелуй, — и у нее сразу часто забилось сердечко. «Я все еще влюблена в него, — мелькнуло у нее в голове, — точно…»

— О, Клифф, дорогой мой… — простонала девушка.

— Так ты правда любишь меня? — воскликнул он с надеждой.

— Да!

— И вернешься ко мне в Лондон как только сможешь?

— Да.

— И выйдешь за меня замуж… ты ведь выйдешь за меня, моя единственная?

— Д-да…

Вот, она произнесла это. Когда-то, в прежние дни, Рейн часто это повторяла и ликовала, твердя о своем согласии. Однако сегодня, в это жаркое летнее утро, слово прозвучало как-то тускло. Ей казалось, что из него исчезло главное — жизненная сила, любовь. Она отдала свое сердце Клиффорду и будет ему верна, а назойливый призрак Армана де Ружмана надо отогнать от себя навсегда. Она должна хранить верность одному мужчине… или даже скорее себе самой.

«Себе будь верен до конца»… слова Шекспира. Она вдруг поняла, в первый раз в жизни, как важно сохранять верность себе. И ответила «да».

— Только дай мне время подумать… Пока я не хочу объявлять о помолвке. Просто хочу продолжать видеться с тобой. Прошу тебя, не сердись, потерпи немного, Клифф.

Он был страшно разочарован и даже зол, что не смог добиться более определенного ответа, но теперь уже никакие уговоры и убеждения ему не помогут. Опять, в бешенстве думал он, ему предстоит крутиться между двумя девицами, и все из-за проклятых денег. Впрочем, он постарался проявить к Рейн максимум сочувствия и нежности.

Дорогая, я с тобой целиком и полностью согласен, и ты увидишь, каким я могу быть терпеливым, но единственное обещание, которого я надеюсь все же добиться, — что ты не будешь больше объявлять ни о каких помолвках, пока мы с тобой не увидимся.

Она едва слышно рассмеялась, но глаза у нее были печальными и очень тревожными.

— Да, это я тебе могу обещать, Клифф, милый. Теперь мне уже не до помолвок. Все слишком запутанно и непонятно.

— На этот раз ты будешь мне писать, а я — тебе, и я буду ждать, когда ты приедешь в Лондон. Недели через две, не позже. Хорошо?

— Да.

— Ты останешься со мной пообедать?

— Не могу, дорогой, — ответила она тихо, — мне надо вернуться в Канделлу. Не могу надолго оставлять бабушку одну. Бедная моя старушка так напугана тем, что с ней случилось…

Клиффорду хотелось сказать: «Да пошла она к черту, эта твоя «бедная старушка». Однако он кивнул и пробубнил:

— Ну да, да, разумеется. Прошу тебя, передай старой герцогине мои глубочайшие соболезнования. Попроси ее, чтобы она постаралась думать обо мне как о будущем муже внучки без отвращения. Скажи, что мне все равно: пусть она даже вычеркнет тебя из завещания и ты ничего не получишь, — мне до этого нет дела, Я все равно женюсь на тебе во что бы то ни стало.

Рейн не знала, что эти слова были сказаны из чистой бравады и Клиффорд на самом деле немало огорчился бы, узнав, что у его жены совсем нет средств. Однако расстались они наилучшим образом, и в глазах девушки даже стояли слезы, когда украдкой в дальнем конце вестибюля, где в этот час никого не было, он быстро обнял и поцеловал ее на прощание. Затем со всей искренностью, на какую был способен, Клиффорд сказал:

— Я очень люблю тебя, Рейн. Возвращайся ко мне поскорее.

Она на мгновение прильнула к нему. И вдруг испытала странный пугающий холодок — обнимая его, она чувствовала обычное влечение, но никакой радости при этом не было. Хотя его руки и губы вызвали отклик ее тела, сердце никак не отзывалось.

Рейн пребывала все в том же испуганном, несчастном состоянии духа, когда бабушкин шофер вез ее обратно в Канделлу, Арман сам хотел отвезти ее, но она отказалась. Он обмолвился, что у него в Каннах есть срочная работа, и ей неловко было отрывать его от дел.

Девушка была совершенно измучена душевно и физически, когда вошла в спальню герцогини.

Сиделка встретила ее с тревожным лицом:

— Я рада, что вы вернулись, мадемуазель, — госпожа в беспокойстве, что-то говорит, но я ничего не могу понять. Думаю, она зовет вас.

Рейн уселась возле огромной великолепной кровати. Адрианна де Шаньи казалась жалкой и немощной, это была уже не та остроумная, властная, великолепная старуха. Рейн взяла в ладони сморщенную руку; она знала, что не сможет долго сердиться на бабушку, тем более ненавидеть ее. Они так похожи — горделивые, порывистые, безудержные в страстях. Девушка понимала, какие угрызения совести мучают сейчас герцогиню, не моща вынести ее страданий и, наклонившись к ней, заговорила так нежно, так ласково, словно между ними никогда не было размолвки. Она говорила по-французски, зная, что бабушка любит этот язык:

— Дорогая моя… моя самая любимая… как ты?

Темные глаза герцогини вдруг исполнились радости и покоя. Она ответила свистящим, но отчетливым шепотом: