С видом на Париж, или Попытка детектива - Нина Соротокина

Нет смысла передавать в подробностях наш разговор. Как ни странно, мы мало вспоминали оставленных в Москве детей и внуков. Родня — это всегда проблема, из-за родственников сердце болит, как зуб, и утишить эту боль ты не можешь, и помочь близким зачастую не в состоянии. В Париже мы решили отдохнуть от зубной боли и разговаривали только о приятном.

Этот день стал для меня праздником. Девы мои не примитивно трепались, они травили байки. Оказывается, Галку просто нужно было сильно трахнуть по башке, чтобы она забыла, что краткость — сестра таланта и что не обязательно сообщать в диктофон только факт. Господи, да как хочешь, так и рассказывай. Я записала десять, нет, двенадцать историй-анекдотов. Пару-тройку позволительно рассказать и в этом эссе. Можно, конечно, и все разом выплеснуть, но писатели так не делают. У них есть записные книжки, из которых они по мере надобности черпают — когда чайную ложечку дегтю, когда половник меду.

Алису инструктируют перед поездкой за бугор, наверное, лет десять назад, а может, пятнадцать. Фокус в том, что за границей нашим командированным можно общаться с аборигенами только в присутствии кого-нибудь из своих — из группы, а кто этот «свой» — нетрудно догадаться. Итак…

— Вы едете в Нью-Йорк?

— Да.

— На конференцию?

— Да.

— Положим, вы вызвали в Нью-Йорке лифт. Лифт пришел. В нем мужчина… или женщина.

— Я не сажусь в кабину, — твердо ответила Алиса.

— Правильно. Далее. Вы едете в лифте. Одна. Лифт останавливается. Входит мужчина… или женщина.

— Я немедленно выскакиваю из кабины.

— Правильно. Вы идете по улице. К вам подходит мужчина… или женщина и что-то спрашивает. Что вы делаете?

Алиса думала долго. Очень не хотелось засыпаться на простом вопросе. Наконец сказала:

— По обстоятельствам.

— Правильно.

Мы хохочем.

Другая история в ее же исполнении.

Мой первый выезд за рубеж на конференцию, кажется, в Осло, но это не суть важно. Мест было три. Лаборатория стояла на ушах, а поскольку не знали, кого выпустят, а кого нет, то решили документы оформлять пятерым. На всякий случай.

Бумаг надо было оформить чертову прорву. Анкета — простыня, особенно сложно было с местом захоронения бабушек и дедушек. Не все знали даже полное имя предков, а уж в какой точке Союза они лежат… Если деревня, то точно: район, область… ну и так далее.

Обязательной также была развернутая характеристика на каждого претендента. Характеристику должен был писать начальник лаборатории. Естественно, ему делать это было лень. Он написал только общую часть, которая касалась рабочего процесса: на какой установке работают, какие данные получены, какие графики построены. Затем он отдал эту «рыбу» в отдел и сказал: «Когда будете переписывать, редактируйте текст, чтобы он чуть-чуть разнился. А индивидуальную часть пишите сами».

Вы помните, какое в совковое время было наше отношение к характеристикам? Их требовали всюду, даже в плавательный бассейн без характеристики нельзя было записаться. И конечно, мы их писали. Бестрепетной рукой автор сообщал о себе, что он умен, образован, профессионален, как-то особенно политически подкован, незаменим и так далее.

Сенечка Кротких вполне толково написал индивидуальную часть характеристики, а вместо предлагаемой завлабом «рыбы», не хотелось ему ее редактировать, приписал для машбюро: «Дальше все как у Кучерявого». Он имел в виду Вадима Кучерявого, чья характеристика тоже лежала в папке.

Машинистка добросовестно перепечатала текст. Попалась дура.

Бумага Сенечки Кротких так и пошла по инстанции с фразой: «Дальше все как у Кучерявого». Мы не поехали на конференцию и не удивились этому. Мало ли из-за чего нас не пустили в Осло. Но мы испытали шок, когда узнали истинную причину, а точнее говоря, когда поняли, до какого верха дошла эта характеристика с фразой про Кучерявого. Документы для загранпоездки должны были проверять вначале в первом отделе лаборатории, потом института, потом… там этих коленцев не менее десяти, а отловили негодную характеристику только в первом отделе самого, можно сказать, Господа Бога. В ошибку в верхах не поверили. Стали искать, кто такой Кучерявый, потому что понятно — это кличка. Потом стали искать пособников, пропустивших такую бумагу. Кончилось все пшиком, мыльным пузырем. Хотя, может быть, какие-то головы на этом полетели.

— Что у нас все байки про оформление за границу? — спросила Галка.

— Это потому что мы сюда прорвались.

— Теперь записывай мои истории.

Рассказы Галины Евгеньевны про учеников.

Экзамен на аттестат зрелости. Учитель спрашивает у Коли Конюхина:

— Как работает трансформатор?

Коля задумался, рассматривая подтеки на потолке, потом молвил:

— Гудёт.

— Что ты говоришь-то? — опешил учитель. — Как — гудёт?

— У-у-у-у…

— Галка, сознайся, что это произошло не в твоей школе. Это уже народное творчество.

— Если честно говорить, то я не помню. А вот из моей практики.

Тоже экзамен, но по литературе и уже на аттестат. Ученица бодро рассказывает, кажется, про «Молодую гвардию». Словом, по военной прозе. Но что-то в ее рассказе насторожило экзаменатора, не было стройного изложения мыслей.

— При чем здесь коллективизация? Когда началась Великая Отечественная война?

Ученица тревожно замолчала. Галка, видя, что ее ученица гибнет, решила ей помочь, встала с места, прошлась по классу, чтобы ноги размять. Идет неторопливо вдоль стола и как бы про себя напевает: «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война». Ученица расцвела и сказала твердо:

— Великая Отечественная война началась в двадцать втором году.

И еще один Галкин рассказ.

В классе всегда найдется урод, который портит общую картину успеваемости, сводит ее на нет. В конце года Галка стала водить Витю Злобина по учителям, чтоб хоть как-то его аттестовать. Привела к химику и дверь подперла, чтоб не вырвался. Потом химик с возмущением рассказывает:

— Я спрашиваю его про насыщенные растворы, а он никак не может дать определение. Я ему подсказываю:

— Если в чай положить ложку сахару, какой будет чай?

— Сладкий.

— А если еще ложку сахару положить, что будет?

Витя смотрит на меня как на идиота.

— Очень сладкий.

Тогда я, потеряв терпение, говорю:

— А если пять ложек сахара на стакан?

Здесь Витя обиделся:

— Такой чай и пить нельзя. Зачем добро переводить?

Мы никогда не хохотали так над подобными незамысловатыми рассказами дома, а здесь просто корчились от смеха. В прекрасном и опасном Париже истории про наших бестолочей любых мастей были ниточкой, цепочкой, которая пристегивала нас к дому. И мы вдруг затосковали все разом, захотелось в Москву, а лучше в Подмосковье на берег тихой речки…