Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

Некоторое время в гостиной было тихо — наверное, этот Руиберрис раздумывал, говорить Диасу-Вареле правду или не говорить. А раз он раздумывал, то означать это могло только одно: он действительно числился в картотеке, и у полицейских была его фотография. Я вдруг подумала, что, возможно, они замолчали, потому что услышали какой-нибудь звук, который я по неосторожности издала — если, например, под моей ногой вдруг скрипнул паркет. Я понимала, что, скорее всего, дело не во мне, но все же меня охватил страх. Я представила себе, что те двое стоят, сдерживая дыхание и напряженно прислушиваясь. Они кивают на дверь и прикладывают палец к губам, и этот жест означает: "Подожди-ка, кажется, та баба проснулась". Я очень боялась их — именно когда они вместе. Мне хотелось верить, что одного Хавьера я бояться не буду — ведь я только что переспала с ним, я обнимала его, целовала со всей любовью, какую решалась выказать. Я очень любила его, хотя позволяла себе проявлять эту любовь лишь в мелочах, на которые он даже внимания не обращал, и сейчас не хотела, чтобы он испугался, узнав, что кто-то проник в его тайну, — еще не время, час придет, в этом я была уверена. Но моя любовь словно замерла, словно затаилась, потому что любовь никоим образом несовместима со страхом: наверное, ей придется подождать до лучших времен — до того дня, когда я с облегчением узнаю, что неверно истолковала разговор, который сейчас слышу, или когда забуду об этом разговоре навсегда. Однако в глубине души я сознавала, что ни то, ни другое невозможно. Поэтому я тихонько отошла от двери — на случай, если Диас-Варела войдет, чтобы проверить, сплю ли я и не слышала ли, о чем они с Руиберрисом говорили. Я легла в постель, приняла позу, которая показалась мне убедительной, и подождала немного. Мне больше ничего не было слышно. Я так и не узнала, что ответил Руиберрис, — он же, в конце концов, должен был ответить.

Я пролежала так минуты две или три. Никто так и не вошел, и я решилась: снова выбралась из-под одеяла, снова на цыпочках подкралась к двери — от соблазна услышать что-то, особенно если знаешь, что тебе этого слушать не положено, удержаться невозможно, тем более если ты уже начал слушать. Я все еще была полуодета (или полураздета — он не снял с меня юбку).

Сейчас слышно было хуже, до меня доносилось лишь невнятное бормотанье — наверное, к этому времени они оба уже несколько успокоились. И еще, наверное, раньше они стояли, а сейчас сели — когда сидишь, говоришь меньше.

— Ну и что делать будем? — услышала я наконец. Говорил Диас-Варела. Он хотел покончить с этим вопросом.

— Ничего делать не нужно, — уверил его Руиберрис и произнес эту фразу громко: наверное, снова почувствовал себя на коне. Сейчас он давал указания, а значит, был здесь главным. Мне показалось, что больше сказать ему нечего и что он скоро уйдет. Наверняка уже взял и перебросил через руку свое пальто (если вообще его снимал — он ведь забежал на минуту, и Диас-Варела не собирался его удерживать: даже воды, я уверена, не предложил). — То, что я тебе сообщил, для нас не опасно: ни одно конкретное лицо не названо, на нас с тобой и тени подозрения не упало. Вмешиваться было бы сейчас неблагоразумно. Так что успокойся и все забудь. Ничего не изменилось, нам по-прежнему ничто не угрожает. Если будут еще какие-то новости, я узнаю об этом первым. Но, скорее всего, дело дальше не пойдет. Его показания запишут, подошьют к делу, и этим все закончится. У них нет никаких зацепок: от того мобильника и следа не осталось, можно считать, что его и вовсе не было. Канелья даже номера назвать не мог — назвал несколько и все разные. Он сам все эти номера и придумал, потому что настоящего не знал никогда: я ему мобильник дал, а номера не сказал, как мы с тобой и договаривались. Так что, в сущности, то, что они от него узнали, сводится к следующему: этот псих слышал голоса, и эти голоса говорили ему о его дочерях и называли виновного. Ну и какой псих, скажи мне, не слышит голосов? А что голоса звучали не с неба и не у него в голове, а в мобильнике — так в век высоких технологий это тоже объяснимо: мобильники сейчас у всех, даже у последнего полоумного, есть, так что почему бы голосам из них не звучать? Никто эту ахинею слушать не будет. Ладно, успокойся, страх в этом деле не поможет.

— А "человек в коже"? Ты сам боишься, Руиберрис. Потому-то и прибежал все мне рассказать. И еще пытаешься меня успокаивать!

— Что правда, то правда: я, когда узнал, порядком струхнул. Все шло так хорошо: он молчал, отказывался давать показания, и мы были спокойны. И вдруг я узнаю, что он начал что-то говорить. Я этого не ожидал. Но сейчас, пока мы тут с тобой разговаривали, я понял, что беспокоиться нам не о чем. Что с того, что ему явился пару раз "человек в коже"? Ему и Пресвятая Дева Фатимская запросто могла явиться — у сумасшедших это обычное дело. Я тебе уже сказал, что если меня где и ищут, так только в Мексике, да и то, наверное, уже закрыли дело за сроком давности. Наверняка про меня там все уже забыли, хотя я не собираюсь ехать в Мексику, чтобы проверить, так это или не так. Дело прошлое, я тогда был молод и глуп. И в те времена я не носил кожаных пальто.

Руиберрис сознавал, что совершил ошибку: ему не следовало встречаться с "гориллой" лично. Наверное, поэтому он и пытался сделать вид, что то, о чем он рассказал, для них с Диасом-Варелой угрозы не представляет.

— В любом случае сейчас тебе следует от него избавиться. Сожги свое пальто, изрежь его на куски. Не дай бог, найдется умник, который вспомнит, что такое носишь ты. Даже если тебя нет в картотеке, полиции ты известен. Будем надеяться, что тот отдел, который занимается убийствами, не пользуется базами данных других отделов. Впрочем, насколько мне известно, они и своей-то базой мало пользуются.

Диас-Варела теперь тоже пытался быть оптимистом, пытался выглядеть спокойным. Сейчас они казались нормальными людьми — людьми, не привыкшими совершать преступления или не до конца понимающими, что они (как я поняла из того, что мне удалось расслышать) толкнули кого-то на скользкий путь, почти вынудили одного человека отнять жизнь у другого. Может быть, они были дилетантами и, оказавшись в том положении, в каком они оказались, растерялись и не знали, что предпринять. Я бы тоже растерялась на их месте. Мне хотелось посмотреть на этого Руиберриса — увидеть его лицо и его знаменитое пальто, пока он еще не сжег его или не изрезал на куски. Он, судя по всему, собирался уже уходить, и я решила все же выйти в гостиную. Я хотела быстро одеться, но потом сообразила, что, если Диас-Варела увидит меня одетой, он заподозрит, что я знаю о его госте и, может быть, даже слышала часть их с Руиберрисом разговора. Что я подслушивала, шпионила — пусть даже недолго, всего несколько секунд, которые понадобились мне, чтобы одеться. А если я выйду в гостиную как есть, он поверит, что я ничего не слышала: я проснулась, обнаружила, что его нет рядом, и решила поискать его. А не оделась, потому что была уверена: мы с ним в доме одни, как это всегда бывало в дни наших нечастых встреч. Да, наверное, так и нужно поступить: выйти полуодетой, без всяких предосторожностей, словно понятия не имею о присутствии в доме постороннего человека.

Но все дело в том, что я была скорее не полуодетой, а полуголой, вернее, почти голой — из одежды на мне была только юбка. Диас-Варела не снимал ее с меня, когда мы ложились в постель — его это возбуждало, — хотя все остальное он с меня (постепенно или сразу) снимал. Иногда, правда, уже стянув с меня чулки, он просил меня снова надеть туфли (если в тот день я была в туфлях на высоких каблуках) — многим мужчинам нравится некий классический образ, и я их понимаю: у меня тоже есть свои предпочтения, и мне ничего не стоит доставить им удовольствие. Мне даже льстит, что я соответствую тому образу, который мужчины пронесли через несколько поколений (а это о многом говорит!). Вот в этом минимуме одежды — только юбка чуть выше колена, смятая и съехавшая набок, — я стояла и раздумывала: а вышла бы я действительно в таком виде в гостиную, если бы полагала, что мы с Диасом-Варелой одни? Или все же прикрыла бы груди — всегда есть опасение, что они уже не такие упругие и округлые, как когда-то, и при ходьбе будут болтаться или трястись? Я никогда не понимала нудистов, нарочито выставляющих напоказ свое тело: одно дело, когда мужчина видит твои груди, в то время как ты спокойно лежишь (или лежишь неспокойно, но при этом вы оба так заняты, что вам некогда разглядывать друг друга), и совсем другое — когда ты идешь и не можешь контролировать их движение. Но я так и не решила, что лучше: мне стало стыдно, и стыд возобладал над разумом. Я не могла появиться голой перед совершенно незнакомым мне мужчиной, тем более таким гадким и беспринципным типом, как этот Руиберрис. Да и Диас-Варела оказался не лучше, если судить по тому, что я только что услышала. Может быть, он был даже хуже. Но с ним я была знакома, он видел мое тело — все, что можно видеть, и даже больше, — он был человеком, которого я все еще любила, хотя после того, что услышала, я не могла не испытывать к нему еще и отвращение. Нет, я не могла, я не хотела верить тому, что, казалось, узнала о нем. Я говорю "казалось", потому что все еще надеялась: я ослышалась, я поняла неправильно, это недоразумение, все выяснится, и я скажу себе: "Как я могла подумать такое? Какая же я была дура!" И в то же время я понимала, что пути назад нет, что все уже будет не так, как раньше, и что лучше не просить его ничего объяснять. Нужно сделать вид, что я ничего не знаю, — не только потому, что тогда в его глазах я не буду выглядеть шпионкой (мне всегда было важно, что думают обо мне другие, и уж тем более я не хотела бы, чтобы обо мне плохо думал он: ни одна перемена не происходит мгновенно, даже если ты узнаешь о ком-то что-то ужасное), но и потому, что моя жизнь — в прямом смысле этого слова — зависела от того, поверят мне или нет. Я боялась за себя — не очень сильно: я еще не могла оценить всей тяжести случившегося и не могла предвидеть последствий, которые оно за собой повлечет. Да и невозможно вдруг начать бояться человека, находиться рядом с которым всегда было счастьем, человека, с которым вы только что лежали в одной постели, в блаженном состоянии post coitus.[5]Происходящее казалось мне невероятным, нереальным, казалось ужасным сном, предвещавшим несчастье. Нет, я была неспособна вдруг начать смотреть на Диаса-Варелу как на убийцу, который, раз совершив преступление, может совершить новое, может вновь перейти черту. "Но ведь преступление совершил не он, — пыталась я ухватиться за соломинку. — Не он держал ту наваху. Он никому не наносил ударов, он даже никогда не говорил с тем "гориллой"-убийцей, с Васкесом Канельей. Он ничего ему не поручал, они не встречались ни разу, насколько я поняла из его разговора с Руиберрисом. Вполне вероятно, что и придумал все не он: возможно, излил как-то своему дружку душу, рассказал о своей беде, а тот, дурак, взял и все организовал. А потом явился к нему и похвастался: "Смотри, как я ловко все устроил! Расчистил тебе дорогу. Так что теперь все в твоих руках". И Руиберрис тоже не был исполнителем. Он тоже не держал оружия, и прямых указаний он не давал. Он, как я поняла, с самого начала был посредником. Его задачей было вбить что-то в голову того бедняги и потом только ждать, надеясь, что в один прекрасный день он не выдержит и сорвется. Но ведь этого могло и не случиться. Слишком большой риск для преступления, к которому долго готовились! Насколько они могли быть уверены, что все выйдет так, как было задумано? Или они все же давали прямые указания? И нож — наваху-"бабочку" с семисантиметровым лезвием, которое целиком входит в тело, — тоже дали они? Ведь этот нож так просто не достать — их продажа запрещена. И купить ее сам тот несчастный не мог: она слишком дорога для того, кто живет на жалкие подачки и спит в брошенной машине. И мобильный телефон наверняка дали они — не для того, чтобы он мог звонить (кому он стал бы звонить — у него никого нет: дочери неизвестно где, они с ним видеться не хотят, стыдятся своего полоумного папаши-пуританина), а для того, чтобы они сами могли звонить ему: внушать ему что-то, убеждать, нашептывать на ухо. Говоря по телефону, мы забываем, что собеседник находится далеко от нас: его голос звучит совсем близко, и мы доверяем ему гораздо больше, чем голосу человека, который сидит напротив, — ведь этот человек, разговаривая с нами, не касается губами нашего уха.