Метро 2035. Злой пес - Дмитрий Манасыпов

В отличие от Хаунда.

Кружка, мелькнув белым боком, врезалась Птаху в голову. Громко и звучно, откинув того на спинку кресла. Каркас выдержал, лишь хрустнул шарнир и рыжий сполз вниз, закатив глаза, уже залитые кровью из рассеченного лба.

Нож, нужный смуглянке с сиськами резать мясо, блеснул, крутанулся, воткнулся тощему в глаз. Тот замер, моргнув оставшимся, наклонился, упал… стукнувшись о стол и вогнав нож еще глубже.

Черная огромная тварь с косичками на голове вылетела из-за стола, скакнула на него, сверкнув выхваченным «рихтером», тут же хрустнувшим ближайшей башкой, врубившись по середину лица. Вторая рука Хаунда тоже делала свое дело, «галан» загрохотал раньше, чем мертвец с топором упал.

Банг!

Огромные пули вылетали с диким грохотом.

Банг!

Попав в грудь вбежавшего автоматчика – сломала того, бросила в темный проем двери.

Банг!

Привратник, переваливаясь всем телом, помнившим былую скорость, не успел выстрелить из обреза. Пуля вошла в бедро, оторвала правую ногу. Вой ударил под потолок.

Ба-банг!

Повара бросило прямо в очаг, сразу же завоняло палеными волосами, одеждой, кожей. Еще один вооруженный, выскочив со стороны входа, схлопотал в лицо, разлетевшееся мелкими осколками кости и красными густыми ошметками вперемешку с верхней челюстью.

Банг!

Пуля прошила навылет светленькую, подхваченную невысоким и широким, смахивающим на черного секача, колобком, вытянувшим ПМ. Прошила бедную, попавшуюся под выстрел шлюху и прошла дальше, раскрываясь лепестками подпиленной головки, превращая требуху в фарш и лоскуты.

Зуб, орущий что-то нечленораздельное и воющий волком, всаживал-доставал-всаживал-доставал-всаживал короткий прямой нож в шею и грудь единственного живого за столом, не успевшего расстегнуть кобуру на бедре.

Хаунд, подхватив автомат у первого убитого караульного, нырнул в проход, ведущий внутрь бункера. Оттуда загрохотало, закричали, потянуло новой порцией крови, пороха, перемолотого семеркой кишечника…

Эдди, вовремя сообразив, подскочил к Птаху, начавшему шевелиться, добавил в ухо, для надежности, покрутил головой, дикими глазами ища…

– На… – Зуб, весь в блестяще-красном, протянул несколько ремней, снятых с трупов. – Вяжи крепче, сейчас говорить с ним будем. Я этой падле все зубы раскрошу, все узнаю…

– Я тебе раскрошу… – проворчал незаметно подошедший Хаунд, смотря на совсем неодетых девок, сбившихся в кучку. – Шепелявить начнет, хрен пойми разбери, что расскажет. А «гончая» здесь, стоит в ангаре наверху. Шайссе… живых, кроме этого и вон той группы клевых сисек, не осталось, йа?

Дядюшка Тойво не очень любил окраины города. И не видел в этом ничего странного.

Запанской, зажатый между Самаркой и путями вокзала с локомотивным депо, развалился после Волны, лежал в руинах больше двадцати лет и до сих пор смердел илом и утопленниками.

Ташкентская, тянущаяся от Ново-Садовой почти до ТЭЦ, с ее полуразвалившимися или вообще стертыми из жизни многоэтажками, полюбилась крылатым огромным убийцам, объявившим улицу своей охотничьей территорией. А патроны дядюшка Тойво экономил, особенно крупнокалиберные для штуцера, найденного в доме на какой-то из просек.

Зубчаниновка, разбитая, как клумба, на тысячи неровных кусков земли, увенчанных еще более разномастными домами, пахла странной и опасной жизнью, где человеческого иногда не находилось вообще. Когда-то ее называли цыганским поселком, и дядюшка Тойво порой хотел увидеть на ее темных кривых улочках тех самых, разноцветных и странноватых обитателей.

Заводское шоссе, начинаясь от Прогресса, убегало к Южному мосту, где водились совершенно немыслимые по размерам твари и гнило огромное количество машин. Там, в старых цехах заводов, превращенных в базы, оптовки, снова базы и еще раз базы, водилось что угодно, кроме нормальных людей.

Чересчур много воровали, чересчур много забивали… убежища, выстроенные в СССР на окраинах, превратились во что угодно, кроме самих себя. Сколько людей, работавших на еле-еле, но дышащих предприятиях промзоны, пытались добраться туда, сколько добирались и надеялись?..

Дядюшка Тойво не любил окраины, но не любить и делать там дело – две большие разницы. Он прошел их все, от начала и до конца, от асфальта до серого пыльного грунта, от редкой тротуарной плитки до склизко-топких берегов Самарки, от Земеца и до Смышляевки.

Видел желтые костяки, обточенные мышами и крысами, сухих желтых мумий, не сумевших выбраться из-за вставших намертво старых запорных механизмов, ублюдочных недочудовищ, изменившихся до неузнаваемости и ни капли не напоминающих людей. Раскидывал грозди маленьких черепов, ища в лабиринте старого бункера монстра, шившего из детской кожи кукол, развешенных по стенам. Не из-за справедливости или мести, стучащей в горящем сердце. Дядюшку Тойво наняли местные бугры, опасаясь за исход рабочей силы.

Но больше всего рыжий финн не любил Товарную. Ему не нравилось в ней все:

Вытянутые мертвые гусеницы фур и рефрижераторов

Нелепое и дешевое нагромождение быстрых, тяп-ляп, офисных зданий

Несколько стай местных псов, совсем даже не гнилых и пропавших только из-за крыс

И выжившие людишки, сбившиеся в несколько кланов, жадных до одури

И ни за что не согласился бы узнать о ее прошлом хотя бы немного. Но сатанинский левый глаз его не спрашивал. Даже сейчас, мешая следить за площадью внизу, неумолимо тянул начинавшимися покалываниями, готовясь бросить в черный омут, прореживаемый красными молниями, чтобы дать вынырнуть в больном, до стеклянной рези внутри, прошлом.

Дядюшка Тойво очень надеялся на что-то другое в его собственном кинотеатре, ведь Товарную с окрестностями ему уже довелось видеть. И ничего интересного для себя он не нашел…

…Жизнь штука смешная. И часто грустная. Люди пишут, снимают, рисуют что-то, передающее неуловимое ощущение ее живой эмоции. И это правильно, куда без такого?

Другое дело, когда видишь это «что-то» не в галерее, не на премьерном показе, не между строк книги. А просто рядом. На самой обычной улице.

Улицы всегда разные. Невский, к примеру. Кто не знает Невский? Все знают. Кому-то Невский это как магнит, тянущий и манящий к себе. Да-да, так оно и есть, Невский лицо Питера, а Питер, сами понимаете, стоит того… Ну, чего-то того, такого, понятного не всем. Ведь сырой туманный Питер романтичен, высокодуховен и просто богемен. А уж Невский…

Другой или другому куда ближе Тверская, если честно. Не, на Невском достаточно яркого и интересного, а его Казанский просто прекрасен, и лучше Казанского совершенно точно собора нет. Даже если рядом высится Исакий с его золотым огромным куполом. Но Тверская, как и Маросейка, Пречистенка, Крымский вал, все равно ближе и роднее гораздо большим, чем любители города святого Петра.