Интимные места Фортуны - Фредерик Мэннинг

роде доброе товарищество может заменить дружбу. Тут другое: тут есть своя верность и привязанность, и я уверен, что со временем все это перерастет в такие чувства, которых дружбе никогда не достичь. Не знаю, может быть, само по себе это и не так уж много, но это вполне возможно. Вам не кажется, что дружба предполагает более устойчивые обстоятельства? Нужно иметь время приглядеться. А здесь такого времени нет, а если есть, то совсем мало. Я, например, не считаю, что отвага — такая уж своеобычная штука, хотя отвага тоже разной бывает. Когда этот паренек, Эванс, услыхал, что полковник остался на проволочном заграждении, он бросился назад, как в пекло, и сделал для него все что мог. Конечно, он уважал полковника, хотя бы за то, что тот считал позором посылать на войну таких детишек и взял его в денщики, дал шанс выжить. Но ладно, пусть это особый случай, но мне доводилось видеть людей, не раз и не два рисковавших своей жизнью ради других. Я не говорю, что все так делают. Похоже, это какое-то спонтанное и неосознанное действие, вроде как ты бросаешься вперед, когда видишь ребенка, который играет на улице и вдруг выбегает прямо под колеса автомобиля. Вроде в этот момент тебе этот парень просто никто, а уже через секунду ты в пекло полезешь за него. Нет, это не дружба. Здесь не имеет значения, кем тебе приходится этот человек, это не имеет отношения к конкретному человеку, это какой-то энтузиазм, если хотите, энтузиазм в лучшем смысле этого слова. Конечно, мы все тут одной веревкой связаны, и у всех нервы на пределе, и мы стараемся помогать друг другу. Ведь то, что сегодня случилось с ним, завтра может случиться с тобой. И все мы завязли в этой войне по самое горло, нам уже не вырваться, и мы знаем об этом.

— Это так, но, видите ли, Берн, такие же отношения существуют и между офицерами, а также между офицерами и солдатами. Возьмите, к примеру, капитана Моллета и его людей.

— Про офицеров я не знаю, сэр, — ответил Берн сдержанно. — Ребята высокого мнения о капитане Моллете. Я же говорю только о том, что происходит у нижних чинов. Жизнь — тяжелая штука, но есть и награда за это: мне с ребятами просто. Как они выражаются, мы все тут по уши в дерьме. Понимаете, падре, я деморализован. Я начинаю смотреть на всех этих офицеров, сержантский состав, военную полицию, штабных офицеров как на обыкновенных врагов нормальных солдат, таких как я. Да и капитан Моллет не исключение. Иногда он вторгается в нашу жизнь и нарушает ее спокойное течение.

— Я не сомневаюсь, что вы заслуживаете награды. Вас отозвали из канцелярии?

— Так точно, сэр. Я полагаю, что именно этот термин здесь уместен. Меня забрали в канцелярию и сообщили, что я пробуду там десять дней, пока Грейс находится в санчасти. Мои десять дней закончились, а Грейс до сих пор шлангует там. Так что пост теперь вакантный. На самом деле это не совсем мой milieu[55]. Между нами, падре, в канцелярии троим-то работы нет, не говоря уж о четверых. Трое нужны, когда мы на передовой, а сейчас они просто честно и в полную силу выполняют свои обязанности и будут делать это вдвоем, пока не подберут себе клерка подходящей квалификации.

— Я не думаю, что вам следует оставаться тем, кто вы есть сейчас. Не думаю, что это подходящее место для вас. Вы могли бы быть гораздо полезнее в другом качестве. Однако меня ждут дела. Загляните ко мне как-нибудь вечерком, хотя, боюсь, мы скоро будем выдвигаться. Знаете такого Миллера?

— Миллер — это который свинтился перед июльским делом, сэр? Не знаю его. Но знаю о нем.

— Да. Его арестовали в Руане[56]. Как он смог добрался до Руана, представить не могу. Он там нашел какую-то женщину, и она укрывала его, пока у него деньги не кончились, а потом сдала полиции. Даже не знаю, как будет лучше: чтобы он вышел сухим из воды или чтобы с ним что-то приключилось. Паскудное дело. Ну, спокойной ночи.

— Мне очень жаль, сэр, что вам приходится беспокоиться о таких делах. Для любого из нас это было бы очень неприятно. Надеюсь, я не очень задержал вас. Крайне обязан вам за чек. Спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи, Берн. И загляните ко мне на днях. Спокойной ночи.

Поспешая по темнеющей улице, Берн раздумывал о том, что самым лучшим вариантом стала бы черта под карьерой младшего капрала Миллера, подведенная расстрельной командой. Поразмыслив, он признался себе, что в такой ситуации больше жалел бы расстрельную команду, чем арестованного. Он всегда считал, что фамилию Миллер следует произносить как Мюллер, уж больно он был похож на фрица своей здоровенной круглой башкой. Дело и вправду было говеное. Когда Миллер исчез, аккурат перед атакой, многие говорили, что он, должно быть, перешел линию фронта и сдался немцам. Осуждение было полно горечи. Позже в обвинительном заключении будет изложено, что он оставил свой батальон, бросил командиров, предал. Но это — мелочь в сравнении с тем, что он предал их, своих товарищей. Им предстоит идти в бой, а он будет спасать свою шкуру. И это было хуже всего; если бы любого из тех, кто побывал в бою, спросили, как следует поступить с Миллером, ответ был бы один: пристрелить суку! Но если бы кого-то из них назначили в расстрельную команду, отношение изменилось бы кардинально.

Внезапно Берну пришла в голову мысль о том, как бы он сам себя повел, будучи назначен для такого дела. Невольно задавшись этим вопросом, он решил, что для него это было бы неприемлемо, ибо он из тех, кому легче перепрыгнуть пропасть, чем решиться на такое. Пусть это будет его обязанностью, его долгом и совесть останется чиста — все равно такое оправдание не прокатит. Разница между проявленной Миллером трусостью и страхом, который испытывает даже храбрый боец перед атакой, на первый взгляд и невелика. Но другие-то пошли в бой. Если они и не выдержали испытания, то хотя бы попробовали, так что им можно сочувствовать. Некоторые в какой-то момент сломались, но снова овладели собой, как те двое, которым штаб-сержант Гласспол надавил