Добрее одиночества - Июнь Ли

– Ну давай с нами, а? – сказала Можань, и от нотки мольбы в собственном голосе по ней прошла легкая дрожь в тени деревьев.

Можань дважды прочла памятку сотрудника, однако среди законных причин для удлиненного отпуска болезнь бывшего супруга, пусть даже смертельная, не фигурировала. Тут не было ничего неожиданного, но это лишний раз напомнило ей, что перед лицом смерти никакие связи, помимо кровных и брачных, не берутся в расчет как значимые. Она задумалась, какие у нее есть другие возможности. Не отдает ли жадностью сама идея взять отпуск? Смерть, как память, требует от тебя сердце полностью, оставляя мало места для торга.

На листочке бумаги Можань перечислила то, о чем надо позаботиться, прикинула возможные расходы и доступные средства. У нее был некоторый запас отпускных дней: помимо ежегодной поездки с родителями, она редко что-то брала. Договор об аренде дома был заключен до конца августа, но, если не удастся сдать его в поднаем, можно платить издалека. Банковский счет позволял ей протянуть два года, а то и больше; она всегда жила просто и не собиралась изменять этому после переезда. Ценные бумаги принесли ей кое-какой скромный доход: она была консервативным, неамбициозным инвестором, и потому недавний финансовый спад ее почти не затронул. Акции своей компании, накопленные за годы работы, она прибережет на непредвиденный случай. Вся эта конкретика – списки, колонки цифр – успокоила Можань, придав вечеру целенаправленность, которой другие вечера были лишены. Машину, подержанный «сааб», она сохранит, как и одежду и те немногие вещи, что стали ей дороги. Чтобы более или менее освободить дом, можно в выходные устроить гаражную распродажу, а что не продастся – отвезти в благотворительный магазин. На Среднем Западе ей не понадобится жилье такого размера, как теперешний дом, она спокойно обойдется квартирой-студией. Она уже могла ее себе представить – нет, не квартиру как физическую реальность, а царящее в ней нерушимое одиночество, которое стало для Можань необходимостью, средой обитания.

Можань подбадривало то, что можно сделать многое, и сделать без особых затруднений. Шестнадцать лет назад она приехала в страну с двумя чемоданами, куда положила все, что сочла необходимым, чтобы начать новую жизнь: одежду, туго свернутые и связанные, чтобы не занимали много места, стеганое одеяло и подушку, две фарфоровые миски, две палочки для еды, складной нож, топорик для мяса, две жестянки чая, зонтик, две пачки гигиенических салфеток и китайско-английский словарь. Что не влезло в багаж – «сони уокмен» с большой коллекцией кассет, ее книги, несколько девчачьих дневников и единственный альбом с ее фотоснимками в разном возрасте, обычными и моментальными, составленный ее матерью, – мать пообещала хранить. Но она так за всем этим и не приехала – люди редко пытаются вернуть потерянное, прочла она где-то; они просто заменяют это другим. Ее родители, поняв, что она, может быть, вообще никогда не приедет, отдали ей фотоальбом и дневники во время одного из своих посещений Америки. Можань убрала все это, ни разу не открыв.

После развода Можань переехала с теми же двумя чемоданами, где вещей было еще меньше. Все сколько-нибудь значимое оставила. Свое кольцо отдала Йозефу; мысль, что он второй раз остается с двумя кольцами – можно хранить, можно избавиться, – отозвалась в ней сердечной болью, но она не знала, что можно сделать для облегчения своей боли, да и не хотела ничего делать, боясь ранить Йозефа еще сильнее. Свадебные фотографии и снимки, сделанные во время медового месяца (неделя на море в Южной Каролине – Йозеф предлагал Багамы, но Можань с ее китайским паспортом трудно было тогда выезжать из Штатов), она попросила Йозефа сохранить вместе с его семейными фотографиями. Ты всегда так налегке, сказал он, высадив ее из машины у аэропорта, и его голубые глаза наполнились нежной печалью, а на уме у него было и печалило его по-настоящему то, что она относится ко всему так легко. Иммигрантский менталитет, сказала она ему, – готовая отговорка, она использовала ее потом не раз, ведя жизнь, которая, на взгляд Йозефа и других людей, наверняка была временной, межеумочной, но с годами приобрела постоянство. Способность в любой момент извлечь из земли корни, углубившиеся совсем ненамного, способность уйти незаметно, никого этим сильно не огорчая, – это давало ей странное ощущение девичества и свободы. Все, что затрагивает сердце, оставляет его в смятении, написано в одной из буддийских книг, которые она читала после отравления Шаоай; кто ничего не желает, тот неуязвим.

Но многим ли сердцам взаправду удается быть невосприимчивыми ко всему, что может возмутить их спокойствие? Благодаря дисциплине Можань удавалось после развода поддерживать в себе внутренний покой; и даже в браке она ни о чем другом не мечтала. Но подобный душевный мир – только запертые ворота, и Йозеф чаще, чем кто-либо, указывал ей на это, мягко, без давления, но и не притворяясь, что не видит. Не поэтому ли она нарушила брачный обет? Можань вышла за Йозефа ради всего, что могла унаследовать из его прошлого – ради его друзей, детей, внуков, – чтобы ей не надо было строить собственную жизнь; густонаселенность его мира, думала она, позволит молодой жене вести тихую жизнь, его первый брак, долгий и счастливый, даст ей достаточно защитной тени, чтобы быть всего лишь заменой. Но она ошиблась. Йозеф воспринимал брак не так легко, как она. Жизнь, по-своему – порой неожиданно – справедливая, расставляет сети даже для самых неприметных существ; Можань, оказавшись в затруднительном положении – просила только доброты, а ей предложили любовь, – запаниковала так, что готова была, выпутываясь, пожертвовать одной-двумя конечностями, и оставила при этом несколько шрамов и на жизни Йозефа. В то, что могла нанести ему более глубокую рану, она не позволяла себе поверить. Мысль, что она способна быть безжалостной, была для нее непереносима: безжалостность она ассоциировала с Бояном, до него с Жуюй, а до нее ни с кем, ибо ей, ослепленной своей готовностью любить, мир казался в те дни полным любовного начала.

Можань познакомилась с Йозефом в первый год своей жизни в Америке на экскурсии в окружную тюрьму, устроенной местной церковной группой для того, чтобы познакомить студентов-иностранцев с американской юридической системой. Группа проводила и другие мероприятия – обеды вскладчину в парке, бесплатные вечерние уроки английского по вторникам и четвергам, концерт со сбором средств в пользу церкви, – но на них Можань ни разу не была.

К тюрьме кроме Можань подошли только четыре студента: двое индийцев и молодая пара из Таиланда. Через несколько минут появился мужчина – небольшого роста, пухлый, лысый, в строгом темном костюме – и представился Йозефом. Он сказал, что женщина, которая все организовала, заболела желудочным гриппом и он ее заменяет.

Шерифа, проводившего экскурсию, немногочисленность желающих, похоже, не смутила. Его вступительный рассказ в вестибюле занял почти час: он в подробностях поведал о том, как в него стреляли, когда он был подростком, как он пережил психологическую травму, с какими повседневными трудностями сталкивается сотрудник правоохранительных органов, что такое Америка и ее юстиция.

Тайский студент и студентка улыбались и кивали, сплетя пальцы за спинами. Индийцы галантно выставили руки, когда шериф достал наручники, чтобы продемонстрировать более жесткий и менее жесткий способы ареста. Можань подумывала, нельзя ли тихо уйти, но путь прилежно загораживал Йозеф, стоявший позади подопечных. В очередной раз она прочла табличку на стене с часами свиданий, которые уже выучила наизусть. Была суббота – единственный день, когда свидания не разрешались. В голове у Можань иголкой пульсировала боль, но побыть в окружной тюрьме, откуда ее, так или иначе, выпустят, – конечно, не самое тяжелое из того, что следует вытерпеть в жизни.