Вот увидишь - Николя Фарг

— Может, хоть они знают, зачем я сюда приехал? — поинтересовался я.

Хамиду впервые перестал улыбаться и с серьезным видом кивнул:

— Да, они все знают.

После сорговой водки нам предложили переместиться в три поставленных рядом кустарных шезлонга, странным образом напоминавших пляжные лежаки. Мы уселись, и до наступления темноты Хамиду, старик и несколько соседей, лица которых я немедленно позабыл, проболтали на языке, который, как мне сказал Хамиду, совершенно отличается от того, который я слышал в Уагадугу.

— Так на скольких же языках вы говорите? — Я воспользовался его замечанием, чтобы задать вопрос.

Прежде чем без всякого хвастовства ответить, он сосчитал на пальцах:

— На шести, — и вернулся к общему разговору.

Чтобы чем-то заняться, я стал разглядывать толкущих сорго женщин. Вперив глаза в пустоту, они непрерывно стучали пестами. Для передышки они перекладывали свое орудие в другую руку, но никогда не меняли ритма. Иногда они на несколько секунд бросали пест, нагибались, голой рукой ощупью определяли однородность муки и разминали непокорные комочки. Затем стук возобновлялся, глухой и равномерный, словно звук метронома. Когда два песта работали вместе, создавалось нечто подобное музыкальным периодам, с синкопами, канонами, контрапунктом и дробью. Я подумал, что, если бы мне понадобилось как можно точнее описать звук песта в ступе, я бы сказал: «Напоминает шумовое оформление мордобоя в американских боевиках».

Небо из голубого сделалось темно-синим, во дворе с несравненной мягкостью быстро сгущалась тьма. Гул мужских голосов и смеха действовал умиротворяюще. Женщины перестали толочь, тут же установили на угли большие чугунные котлы и теперь непрерывно и интенсивно перемешивали в них что-то палками. Я подумал, что мог бы закончить свои дни на этом лежаке в ожидании собственной смерти, пролив некий бальзам на рану, выжженную смертью сына.

Я вынул из кармана мобильный телефон. Разумеется, связи не было.

— Чего мы ждем? — снова спросил я Хамиду, чьи черты едва различал в угасающем свечении перистых облаков на небе.

— Господина Фофана, — отвечал тот. — Он в Уаге. Приедет завтра.

Чуть позже я увидел приближающуюся ко мне в кромешной темноте керосиновую лампу. Еще одна девочка.

— Душ, — сразу перевел мне Хамиду, ставший абсолютно невидимым, хотя и сидел всего в нескольких сантиметрах от меня. — Идите за барышней.

Я поднялся и последовал за керосиновой лампой, которая двинулась между хижинами. Прежде чем исчезнуть в темноте, девочка остановилась и молча протянула мне светильник. Я приподнял его. Меня проводили до порога сырой кабинки с земляными стенами, где витал едва уловимый запах мочи.

Над головой было звездное небо. В мое распоряжение предоставили кусок набивной хлопчатобумажной ткани и пахучее розовое мыло. Опустив лампу, я смог заметить пару чистых вьетнамок, а также ведро с водой, на поверхности которой плавал такой же стаканчик, какой подавали для сорговой водки. Я окунул палец в ведро. Вода была нагрета на углях во дворе до идеальной температуры. Поставив лампу на бортик стены, я разделся, надел вьетнамки, подошвы которых липли к влажной красноватой почве, и вымылся, глядя на звезды и танцующее на стенах пламя лампы. Затем вытерся. От глинистой воды моя кожа стала нежнее, а тело пахло розовым мылом, и у меня сложилось идиотское впечатление, будто я еще больше сблизился со здешними людьми.

Хамиду принял душ после меня, и мы перешли к столу. Вернее, появившиеся из темноты женщины стали подавать нам прямо на наши лежаки.

Я слышал голоса мужчин, сидящих где-то поблизости: «Биала, биала».

Светя перед собой карманными фонариками, женщины подали нам какое-то дымящееся блюдо — кашу из красного сорго, только что приготовленную в ступах и чугунных котлах. Подавшись вперед на наших лежаках, мы опять вымыли руки из пластмассового чайника, а затем каждый принялся усердно ковырять пальцами прямо из миски.

Месиво было густое, сладкое, с земляным привкусом.

— Отменно, — похвалил я с изрядной долей лицемерия.

— Будет еще вкуснее, если сдобрить вот этим, — посоветовал Хамиду, подталкивая ко мне маленький калебас. — Баобабовый соус.

Я взял пальцами кусок плотной массы и обмакнул во что-то слизистое, стараясь не думать обо всех тех больших, указательных и безымянных пальцах, которые уже побывали там до моих.

Мужчины молча жевали в слабом свете керосиновой лампы под забитым звездами небом. Скатертью служил дворовый песок, который годами, вот уже три или четыре десятилетия, а может и больше, ежедневно впитывал все ту же воду для мытья рук и все те же вязкие капли баобабового соуса.

— Ты мог бы жить здесь? — непременно спросил бы я Клемана, если бы мы приехали сюда вместе. И вызывающе добавил бы: — В такой дали от города, без телевизора, без компьютера, без электричества, без водопроводной воды и супермаркета?

Чтобы угодить мне и, разумеется, из духа противоречия, он бы, конечно, ответил утвердительно.

Я бы покачал головой и добавил что-нибудь вроде:

— Да, точно, они правы.

Ответ Клемана меня не обманул бы. Мне было прекрасно известно его стремление, к чему я сам зачем-то приучил его, никогда не разочаровывать других, даже рискуя своими интересами.

Тяжелый ком снова начал биться в мои веки. Я вежливо отказался от опять предложенной мне миски с кашей и растянулся на лежаке. Под покровом темноты я мог позволить слезам пролиться из моего сердца. Я поднял голову к мириадам звезд. Сквозь мокрые ресницы каждая из них казалась гигантской.

Слишком близкое пение петуха разбудило меня, резко вырвав из сна.

Было еще темно. Посреди двора в очагах по-прежнему горели угли, и я мог различить очертания растянувшихся в темноте на циновках тел.

Мне единственному дали матрас из пенки. Разумеется, скорее всего, как гостю, а не потому, что я с Запада и привык к удобству настоящей постели.

Я уже не помнил, когда последний раз спал под открытым небом. Надо полагать, с Летицией, на пляже в Нормандии. Еще вечером Хамиду заверил меня, что в это время года здесь нет ни одного комара. И правда.

Я включил мобильный телефон; батарейка была заполнена всего на одну черточку: два часа шестнадцать минут ночи. Значит, вопреки легенде, петух может начать петь до зари. Этот, во дворе, где я гостил, был не единственным. Другие петухи, с соседних участков, в разной отдаленности, тоже кукарекали. Через несколько секунд я осознал, что они перекликаются друг с другом; вскоре к их шумным переговорам подключились два осла. Тут же принялись лаять собаки, забулькали жабы, затем присоединились другие животные — мне показалось, обезьяны. Никогда бы не подумал, что возможен такой слаженный импровизированный концерт живых тварей, столь непохожих одна на другую.

Когда первое удивление и любопытство рассеялись, я, поняв, что усну теперь не скоро, принялся проклинать этот двор, селение и его нравы. А в четыре часа к тому же застучали песты, сначала вдалеке, но вскоре женщины взялись за них на всех участках селения. Толочь, перемешивать палками в чугунных котлах, подавать мужчинам кашу из сорго и баобабовый соус, снова толочь: я точно не знал, умилиться мне или обозлиться на подобное усердие. Значит, никакой возможности уснуть до завтрака, когда под неизбежное и бесконечное «биала», которое за несколько минут многократно повторит каждый, женщины непременно подадут дымящуюся сорговую кашу и баобабовый соус.