Гардемарины. Канцлер - Нина Соротокина

— Пошли, пошли… — Никита расставил руки, словно сгонял в кучу стадо, и повлек обеих дам к ожидавшей их карете.

Домой ехали в молчании. Никита ломал голову, что делать дальше? И сколько времени пробудут дамы в его дому? Нельзя сказать, чтобы они мешали, но без них лучше. И, конечно, его взволновало здоровье государыни. Остается только молиться, чтобы обморок не дал серьезных последствий. Наутро «Ведомости» обошли здоровье Их Величества полным молчанием. Это означало: если не выздоровела, то во всяком случае жива. Так оно и было, Елизавете не стало лучше, тем не менее Мелитриса не зажилась в оленевском дому. Канцелярская машина была уже пущена, документы на новую фрейлину заготовлены. Через день в дом Никиты явился офицер с бумагой, а через час взволнованная, но как всегда умеющая это скрыть Мелитриса предстала перед гофмейстериной, главенствующей над фрейлинами, — принцессой Курляндской.

Когда несчастная Елизавета лежала на газоне Царского Села в обмороке, а свита столпилась вокруг в немом и несколько глупом потрясении, Бестужев — он громче всех кричал: «лекаря!» — нашарил глазами Екатерину. Посмотрел, как ошпарил. Великая княгиня тут же опустила глаза — нельзя же этак откровенно… Взгляд канцлера прокричал однозначно: надобно увидеться, и немедленно!

Встреча произошла через день в доме гетмана Кирилла Разумовского. К нему съехалось много народу, пообедать, перекинуться в карты, но главное, обсудить страшное событие, хотя все, сидевшие за столом, как бы случайно собранные из разных компаний и кланов, отлично понимали: никаких страшных прогнозов, никаких тяжелых предчувствий и кликушества, только вера в неизбежное выздоровление, разбавленная ненавязчивым сочувствием императрице. Все были тертые сухари, знали, что почем.

После обеда Бестужев и великая княгиня уединились в дальней гостиной. Хозяин дома все отлично понимал и если хотел кому-то услужить, то уж, конечно, не Бестужеву.

Гостиная была розовой, обои, видимо, были только что обновлены, — плафон, изображающий любовные игры нимфы Ио и бородатого Зевса, сиял свежими красками и отражался в навощенном паркете. По бокам камина стояли две новенькие пузатые китайские вазы, в одной из них что-то гудело, наверное, муха попала в паутину.

Екатерина вошла в комнату очень решительно и тут же преувеличенно громко сказала:

— Ах, Алексей Петрович, друг мой… Я очень рада, что вы пришли в ответ на мою просьбу. Дело касается приезда Карла Саксонского. Надо сказать, что сын не похож на отца, — она засмеялась. — Август III — великий государь. Так где же нам разместить цесаревича Карла?

«Что она мелет? — подумал Бестужев. — Цесаревич.

Карл уже год как собирается в Россию, а когда прибудет, совершенно неизвестно?» В этот момент великая княгиня подмигнула ему. «Стареешь, Алексей Петрович, а проще сказать, уже обезумел от старости — эти разговоры для отвода глаз! Боится… И правильно делает. В этом дому могут быть уши, которые служат Елизавете и Шуваловым».

Она указала ему на розовое канапе, а сама подошла к двери, отворила ее рывком. Там было пусто.

— Ну вот, теперь можно разговаривать, — прошептала Екатерина.

— Как здоровье государыни? — даже шепотом произнесенный вопрос в устах канцлера прозвучал светски, и Екатерина досадливо поморщилась.

— Ах, Боже мой, плохо! И всего ужаснее, что ни от кого нельзя услышать правды. Я сама получаю информацию по крохам. Фуазье, он ко мне хорошо относится, уверяет, что государыня очнулась вечером того же дня. Якобы она открыла глаза и стала лепетать что-то непонятное. Наконец Шувалов догадался, что она спрашивает: «Где я?» А говорила она столь невнятно потому, что во время обморока прикусила себе язык. Далее Фуазье этак важно говорит: «Я велел Их Величеству молчать, поскольку при разговоре напрягаются все мышцы рта и голосовые связки». Я не верю в этом рассказе ни одному слову. Она вот эти мышцы не может напрягать. — Екатерина постучала себя по лбу. — Мой лекарь говорит совсем — другое. Она очнулась только через сутки. Сознание вернулось, но разум, увы, нет! Что-то лопотала, потом смолкла. У нее все тело в синяках! Губы искусаны в кровь, и язык во рту не умещается!

В словах Екатерины было столько горечи и раздражения, что Бестужев опешил: великая княгиня даже не находит нужным скрывать перед ним свое нетерпение. Это плохо. Подобным поведением она может выдать себя раньше времени.

— Но теперь, я слышал, государыне лучше, — мягко сказал канцлер, пытаясь остудить жар Екатерины, он явно намекал, что необходимо для их дела, чтобы Елизавета повременила со смертью — они пока не готовы.

— Лучше… — проворчала Екатерина. — У нее стал осмысленный взгляд. Диагноз так и не поставлен. Наши ученые мужи, наши Гиппократы считают болезнь государыни весьма таинственной и никак не могут решить — ей плохо потому, что упала и прикусила язык, или ей уже было совсем плохо, потому она и упала.

— Будем молиться о здравии государыни, — Бестужев поднял в молитвенном экстазе глаза, но, упершись взглядом в розовые телеса нимфы, немедленно их опустил и сказал деловито:

— Прочтите это, — он вложил в руку великой княгини извлечение из депеши посла Лопиталя своему королю.

Депеша попала в руки канцлера неделю назад. С точки зрения посла она не несла какой-либо секретной информации, потому что хоть и была зашифрована, послана была обычной почтой.

Лопиталь писал своему королю, что был отменно принят императрицей, что пышность его свиты затмила русский двор, что начало его посольской деятельности отмечено весьма благоприятными предзнаменованиями (какими именно — не написал), и уже в конце депеши вскользь упомянул о слухах, возникших якобы под влиянием французского посольства об изменении престолонаследия в России. (На этом месте сердце Бестужева забилось учащенно.) Кончил депешу Лопиталь в выражениях самых решительных, де, эти «лживые, коварные, лишенные смысла измышления» распространяются, вне всякого сомнения, послом Англии Вильямсом, «человеком лживым и коварным», однако между строк угадывалась некая гордость — мол, не успел приехать в Россию, а о нас уже такое измышляют.

Бестужев понял, что если послы французский и английский взялись чесать языками по поводу престолонаследия, значит, Шувалов решил это рассекретить. Значит, это уже общая, широко обсуждаемая тема. Перлюстрированная депеша попала к Бестужеву как раз накануне обморока Елизаветы, и с тех пор он не устает твердить себе: надобно спешить, опередить Шуваловых! Теперь в розовой гостиной канцлер задал себе вопрос: откуда Вильямс мог узнать об этом проекте? Первоначальная мысль о братьях Шуваловых показалась вдруг Бестужеву чрезвычайно наивной. Более того — невозможной. Не будут Шуваловы судачить по столь важному вопросу. А не могла ли великая княгиня как-нибудь мельком, без умысла обмолвиться в присутствии английского посла о столь деликатном вопросе. Бестужев тут же дал себе ответ: обмолвиться — да, без умысла — нет, то есть Екатерина сболтнула, конечно, с определенными намерениями. Какими? Это надобно проверить.