Арминута - Донателла Ди Пьетрантонио

Когда в окне забрезжил рассвет рождественского сочельника, за стеной проснулся отец. Послышался ритмичный скрип старой кровати с сеткой. Этих звуков никто не слышал с тех пор, как не стало Винченцо.

Потом мать вышла на кухню. Я уже сидела там, в темноте, едва начавшей рассеиваться. Она увидела меня не сразу и напугалась, когда я шевельнулась.

— Почему ты не сказала мне, что она ждала ребенка?

Она развела руками и села, тихонько покачивая головой, словно давным-давно ожидала этого вопроса, но пока не знала ответа.

— Да хотела тебе сказать, но как-то не собралась, а потом мы уже не виделись.

— Кто отец?

— Не знаю. Детки у них не получались, потому что у мужа было не все в порядке, зато другой, не успела она оглянуться, заделал ей ребенка.

— Это, должно быть, один из тех, кто принимал участие в делах прихода, она целыми днями там пропадала, — стала размышлять я вслух и тоже села, положив руку на стол рядом с ее рукой.

— Хорошо хоть не священник, — попыталась пошутить мать. — Я варю кофе, тебе налить глоточек? Ты ведь уже большая, — сказала она.

Мать встала и начала возиться с кофеваркой, насыпая в нее ложечкой кофе. Я не смотрела на нее. Через несколько минут послышалось бульканье, и воздух наполнился ароматом. Когда она ставила чашку для меня, я схватила ее за запястье, и вся маленькая порция кофе, которую мне разрешено было выпить, выплеснулась на покрытый пластиком стол.

— Почему ты мне не сказала?

Она не рассердилась на меня и налила мне полную до самых краев чашку пахучего обжигающего кофе. Упала одна капля, другая. Она уже добавила сахар: я поняла это по запаху напитка. Я продолжала сжимать ее запястье мертвой хваткой, ее кожа вокруг моих пальцев побелела.

— Я ждала, пока ты подрастешь немного, а потом бы сказала, а то жалко тебя.

Я ослабила хватку и оттолкнула ее руку.

— Где они? — спросил я.

— Кто?

— Адальджиза с сыном.

— Не знаю я, куда она умотала со своим ребенком, оттого до сих пор и не поздравила.

Она вытерла губкой стол, собрала капли с пола.

— Слушай, хватит того, что эта ничего не ест, ты хоть не дури. Взобью тебе яйцо, а то нехорошо, все-таки Рождество.

Прежде чем она начала готовить, я ушла.

* * *

Мы с Адрианой несколько дней не разговаривали, но я постоянно чувствовала на себе ее испытующий виноватый взгляд. Она редко ходила к вдове, все крутилась возле меня, держась на расстоянии. Однажды вечером я читала в постели, и книга выпала у меня из рук. Она была куда проворнее меня: по-кошачьи ловко спустилась по лесенке и подняла книгу.

— Интересно? — спросила она, заглянув под обложку.

— Надеюсь. Я только начала.

Она опустилась на колени на пол, перелистала несколько страниц.

— Вот черт, ни одной картинки. Ты мне ее дашь, когда закончишь? Я знаю, если ты читаешь какой-нибудь роман, значит, мне тоже нужно его прочитать.

— Ладно, — сказала я, и она вернулась к себе наверх, светясь от радости.

Она прекратила голодовку, а я, как могла, сражалась с едой, которая на вкус казалась мне горькой, как лекарство. Я ела ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не привлекать к себе внимания.

Перед отъездом я оставила книгу на подушке Адрианы. Ее не было дома, и я ушла не попрощавшись. Едва я миновала площадь, как услышала за спиной знакомые шаги: она догоняла меня и совсем запыхалась.

— Мария как банный лист, зовет меня каждую минуту. Просила меня помочь ей передвинуть мебель, но я сбежала.

Она взялась за вторую ручку сумки, которую я несла, чтобы разделить тяжесть на двоих. Мы направились дальше, к остановке, и теперь шли, как бы держась за руки.

— Наверное, я иногда слишком много говорю, — призналась она, задыхаясь на подъеме.

— Ты не виновата в том, что сказала правду. Такую неправильную правду.

Поставив ногу на ступеньку автобуса, я повернулась и посмотрела на нее:

— Как приеду, спрошу у синьоры, сможет ли она найти для тебя место. Ты права, она добрая.

Это был не самый срочный вопрос, который вертелся у меня на языке, когда синьор Джорджо открыл мне дверь. Он был дома один, его жена и дочь находились в больнице. Сандра сломала ногу, хотя нигде не падала, думаю, кость просто не выдержала ее веса. Ее собирались выписать на следующее утро, а на эту ночь мать осталась с ней, так что разговор пришлось отложить. Я позвонила Патриции, и она пригласила меня поужинать с ними: с тех пор как я вернулась в город учиться, время от времени мы с ней виделись.

Как раз в тот момент, когда я надевала пальто, собираясь выходить, синьора Биче повернула ключ в замке. Она спешила — заехала домой только для того, чтобы что-то взять. Из вежливости я спросила ее о Сандре, но даже не услышала ответ: в тот момент она меня не волновала.

— Я потеряла номер телефона моей тети. Вы не могли бы мне его дать?

Она немного удивилась, вероятно вспомнив, как сдержанно я вела себя, когда она упоминала об Адальджизе. Я не поняла, что именно она обо мне знает, кроме того, что тетя оплачивает мою учебу.

— У меня был какой-то номер, но потом она его сменила и забыла оставить мне новый. Извини.

— Но как же вы договариваетесь… о деньгах? — набравшись смелости, спросила я и отвела глаза.

Некоторое время она молчала, возможно, пыталась сообразить, можно мне это говорить или нет.

— Она приносит мне их в последнюю пятницу каждого месяца.

Конечно, утром, когда меня уже нет дома, в противном случае мы бы встретились.

— Одна? — словно ненароком обронила я.

— Да. А теперь я спешу, Сандра ждет, — сказала она и, вместо того чтобы уйти, сделала два шага к ванной и застыла. Я стояла у двери, держась за ручку. — Ты вернулась раньше времени, и лицо у тебя такое мрачное. Я рада, что ты идешь к подруге, хоть развлечешься немного. Если захочешь остаться у нее ночевать, я, разумеется, не буду против.

Передо мной стояла тарелка с ломтиком паннетоне, стол был накрыт скатертью с рождественским узором. По краю — вереница оленей, запряженных в набитые подарками сани. У первого оленя не хватало головы, срезанной кромкой ткани, остальные как будто бежали следом за ним.

— Ты тоже не любишь цукаты? — спросила мать Патриции, так как я не решалась притронуться к угощению.

От ее слов внутри меня словно что-то оборвалось, и я расплакалась: слезы лились ручьем на засахаренные фрукты и изюм, на нежный желтоватый мякиш сладкого кекса. Ванда незаметно сделала знак мужу, он ушел в гостиную и включил телевизор. Пат, не произнося ни слова, неподвижно сидела на стуле рядом со мной и смотрела на мать.