Диалоги с Евгением Евтушенко - Соломон Волков

Он расстроился жутко.

Волков: Ему в это время уже гораздо больше нравилась его проза.

Евтушенко: Ну конечно, последние вещи. Но я не мог ему врать! Но и не сказал ни одного плохого слова.

Волков: А Вознесенский как отреагировал на роман? Небось, ему Пастернак тоже давал читать?

Евтушенко: Этого я не знаю, я с ним не говорил о романе тогда. Мы не настолько были еще близки. Но знаю, что и я, и он написали стихи на смерть Пастернака. Только он дал подзаголовок «Памяти Толстого», а я договорился с вдовой поэта Владимира Луговского и перепосвятил ему стихотворение «Ограда», посвященное Пастернаку. Там совершенно явно были эти две сосны[36] и так далее…

Волков: Переделкинские, да? Там, где Пастернака похоронили.

Евтушенко: И все это понимали, да. Я попросил разрешения у вдовы Луговского, и она сказала: «Володе очень бы это понравилось». Ну потом это было секретом полишинеля, все понимали, о чем стихи.

Волков: Тогда все читали между строк с большим умением…

Евтушенко: Короче говоря, начали меня таскать из одного кабинета в другой. Сытин потащил – это любопытный эпизод – к секретарю Московского комитета комсомола. Мосин его фамилия была. Он был секретарь по идеологии. И Сытин там напал на меня: «Вот что делается с нашей молодежью, посмотрите! Этот человек – секретарь комсомольской организации Союза писателей. И он отказывается выступать!» Я Мосина опять же спросил: «А вы читали роман?» – «Нет, я не читал. А вы читали?» Я говорю: «Да, читал, и у меня есть свое мнение. Я не нашел там ничего, что было бы против родины нашей. Пастернак – великий поэт. И всё это забудется». Так я ему и сказал сразу: «Это забудется, а Пастернак останется навсегда великим поэтом».

Волков: Хрущев ведь пожалел в конце жизни, что устроил такую свистопляску вокруг его дела.

Евтушенко: Ну, это потому, что Хрущеву «Доктора Живаго» подкинули на остров Бриони, когда он ездил к Тито[37]. Когда у него на тумбочке оказался полный текст. На самом деле все члены политбюро читали только…

Волков: …выдержки.

Евтушенко: Тридцать пять страничек. Я держал в руках эту брошюрку.

Волков: Ну а с другой стороны, сами посудите, кто из политических лидеров читает полные тексты? Они все читают отжимки.

Евтушенко: А этот Мосин – вот представьте себе – вдруг одернул Сытина: «Ну что же, Женя искренне поступил с нами. Он сказал, что прочитал „Живаго“. Мы с вами действительно оба его не читали. Он сказал нам свое мнение…»

Волков: Даже сейчас это трудно поставить в контекст того времени. А что он, по-вашему, имел в виду? Вроде бы не полагалось тогда иметь своего мнения ни под каким видом? А вот для Евтушенко оказалось все-таки место…

Евтушенко: Вы знаете, а он задумался. Потому что прошло много времени, и Мосин этот оказался снятым с поста. Может быть, это Сытин на него настучал, я уверен просто. Потом Мосин работал в сельскохозяйственном отделе ЦК. И однажды я ходил с какой-то жалобой в ЦК на цензуру, зашел в буфет – и встретил его в буфете. Совершенно случайно. Я его узнал, он меня – и вдруг радостно так подошел ко мне: «Вот видите, вы оказались правы с Пастернаком! И знаете, я после этого вас начал читать».

А то, что было со мной и со Слуцким, почему я говорю, что неправильно себя вел… Когда человек первый раз совершает какую-то ошибку, даже такую… Я ему должен был деньги, Слуцкий все время мне одалживал. И я при людях – не то что было много свидетелей, но все-таки были – ему сказал: «Я должен вам деньги…» – а я набрал у разных людей понемножку. И отдал эти деньги, добавив: «А тридцать сребреников – за мной, это я вам должен». Это было грубо. Это максимализм, жестокий максимализм.

Волков: Да, жестковато.

Евтушенко: Когда я узнал, что у Бориса Абрамыча жена очень больна, я навестил их. И увидел, что он немного уже не в себе. Потом я навещал его в больнице неврологической. Он был полумертвый. Он говорил, но замедленно. Он написал про себя: «Ангельским, а не автомобильным / сшиблен я крылом». Он был ударенный тем, что произошло с ним. Ударенный…

Волков: Вы думаете, это произошло из-за этой истории с Пастернаком?

Евтушенко: Безусловно. Он понимал, что совершил непростительную ошибку.

А после Слуцкого на том собрании выступил Леонид Мартынов, тоже один из любимых моих поэтов. И тоже говорил какие-то детские вещи – он вернулся только что из Италии. И ведь самого Мартынова всегда ругали, страшно ругали, признавать стали как раз тогда. Вот, впервые поехал за границу…

Волков: Я думаю, на собрании были люди, которые искренне не любили Пастернака и просто воспользовались возможностью открыто его потоптать.

Евтушенко: Что значит «искренне»?! Существует же русский фольклор, черт побери, где сказано, что лежачего не бьют! Порядочный человек не должен был так выступать! Для меня было страшное дело, когда Мартынов выступил с осуждением Пастернака. Я ведь посвятил ему стихи не случайно. Я же следовал за ним! «Вы ночевали на цветочных клумбах? / Вы ночевали на цветочных клумбах? – / Я спрашиваю. / – Если ночевали, / Какие сны вам видеть удалось?» Это у Мартынова, а у меня: «Окно выходит в белые деревья. / Профессор долго смотрит на деревья. / Он очень долго смотрит на деревья…»[38] Это же Мартынов!

Волков: Мартыновская техника.

Евтушенко: Да, я по-честному делал всегда. Я посвящал стихи авторам, которым я подражал, у которых я учился. Это был образ профессора Металлова. Вот был такой профессор, говорили, у него там что-то было с женой… А я точно даже этого не знаю.

Волков: Это одно из первых ваших стихотворений, которые широко разошлись и приобрели популярность.

Евтушенко: Мартынов был отъявленным антикоммунистом, носил перстень с царем – и вот что сказал[39]!

Волков: Советская перекрученная жизнь наша, да? Никогда не разберешь, кто хорош, кто плох, кто прав, кто виноват…