Ким Филби - Николай Долгополов

— Конечно, знал. Но никогда ничего не говорил. Это была закрытая тема. На многие вопросы Ким отвечал: «Об этом я не могу говорить». По поводу Бланта Ким переживал. Особенно после того выступления Тэтчер. Ким вообще плохо к ней относился. Говорил, что она мещанка, не леди.

— Хотя потом ей был присвоен титул баронессы.

— Блант же рисковал, когда передавал подарок.

— Получить из Лондона такой пакет — чудо. А относительно Кернкросса хочу вас спросить: они были знакомы?

— Лично? Не знаю и гадать не хочу. Получилось так, что все сосредоточились на так называемой «Кембриджской пятерке».

— А как Филби относился к некоторым ошибкам, ими допущенным? То же проживание Бёрджесса у него в Вашингтоне… Старался в ту пору помогать ему? Сдерживать? Отвадить от питья?

— Ким сознавал, что это ошибка. И все-таки хотел помочь Бёрджессу. У него осталось двойственное чувство. Хотел удержать его от чего-то: талантливый человек был совершенно неуправляемым. С другой стороны — это грубое нарушение правил. Когда стали копать, каждая деталь была против них.

— Бёрджесс так никогда и не объяснил, почему он вдруг рванул в Москву с Маклином?

— Никогда. Маклин — другое дело, у него не было другого выхода. Ким устроил ему побег и в результате сам пострадал. А вот Бёрджесс… Его побег был неоправдан и привел к провалу. И это взбесило Кима.

— Муж рассказывал вам о своих первых годах в Москве? Что его тяготило?

— Ким ценил каждую мелочь проявления человеческой доброты. Он рассказывал мне с такой теплотой о том, что после побега его встретили искренне, с объятиями. Он-то считал это неудачей. А ему при встрече: «Ну, что вы, Ким. Все хорошо». И он постоянно о той первой встрече вспоминал. А потом говорил мне: «Я был переполнен информацией, и мне хотелось всё отдать. Я писал без конца эти меморандумы». Так он их называл. Выяснилось, что никому это не нужно, их даже никто не читает. Я никогда к его бумагам не прикасалась. Но когда его не стало, я открыла сейф, обнаружила две черные толстые папки. Мое советское воспитание подсказывало мне, что лучше ничего не знать. Я только чуть приоткрыла их и поняла — нечто профессиональное. Закрыла и сразу же, когда пришел куратор, отдала их. Но в одной тонкой папочке, которую я открыла, были его воспоминания. М. Б. потом их переводил. Там детство, его вербовка — это была предыстория. Его книга начинается с Турции, а в папочке — что было до того. Но я помню, как все это начиналось. Ким давал мне читать первые страницы. Его книгу сначала хотели публиковать, а потом она десять лет лежала у нас без движения.

— Вы имеете в виду «Мою тайную войну»?

— Да. После ее публикации Ким сказал: я напишу вторую книгу, и она будет начинаться с твоего имени. И он показал мне первые строчки: «Руфина как-то сказала мне, что я должен всегда мыть руки после того, как держал деньги…» Всё это я запомнила. Так эта рукопись и начиналась. Ким был очень увлечен работой. Печатал на машинке, но я видела только первые страницы. А затем заметила, что Ким как-то скис. Говорит мне: «Нет, все равно это не опубликуют». И перестал писать. И так это осталось незавершенным. Когда увидела эту папку, поняла, что это его воспоминания, и уже никому их не показала, не отдала. Боялась, что пропадет. Или, как говорит один наш знакомый, «все в печку».

— Руфина Ивановна, вопрос, на который прошу вас ответить со всей откровенностью. А не случалось ли, чтобы в минуты откровенности муж говорил вам, что ошибся, что не нашел здесь того, чего искал?

— Он не считал свою работу напрасной. Но в системе был разочарован. Многое его раздражало, даже возмущало. Увидел здесь не то, что ожидал увидеть человек, верящий в социализм, коммунизм. Очень переживал, когда видел бедных стариков. Чуть не слезы на глазах. Едва ли не каждую бабушку переводил через дорогу, нес ее сумку. Все повторял: «Ведь это они выиграли войну. Почему они такие бедные?» Он тогда получал пятьсот рублей.

— В то время прямо генеральская зарплата.

— Испытывал угрызения совести, все время сравнивал себя с этими стариками. Знал, какая пенсия у моей мамы, ориентировался в нашей жизни и считал, что такие деньги получает незаслуженно. Один куратор мне сказал, что столько платят только ученым. Когда после одной большой работы ему выплатили гонорар, кажется, рублей пятьсот, он был искренне смущен. Попросил куратора перевести эти деньги в фонд вдов. Тот, хорошо помню, ответил: «Фондов никаких у нас нет, но у вас есть своя вдова, мама Руфины», — и Ким перевел эти деньги маме. А у нас с Кимом не было никакой сберкнижки. Все деньги мы проживали. У него оставалась валюта в чеках Внешпосылторга за книгу, изданную за границей. Основной гонорар он раздал своим пятерым детям, и каждый купил на эти деньги по дому в Англии. Как-то Ким завел со мной разговор о завещании. Я чуть не впала в истерику. Не могла, не хотела представлять, что что-то может быть после Кима. Он замолчал и больше не поднимал эту тему. Но когда попал в очередной раз в больницу, не говоря мне ни слова, оформил завещание. Помогли нотариус и врачи. Оставил всё мне, и первое, что я спросила: «А дети?» И Ким ответил: «Они свое получили». Значительную сумму он перевел на бывшую жену Элеонору.

— Она задержалась у нас недолго, уехала, но написала книгу о жизни в Москве.

— Книгу писали журналисты, ограничившись в основном сугубо бытовыми описаниями московской жизни. После Кима у меня оставалось несколько чеков, но их уже отменяли и «Березки» закрывались. И я почти накануне закрытия приехала в магазин, чтобы потратить свои остатки. Оказалась дубленка необычно дешевая, объяснили, потому что последняя. И мне как раз хватило денег.

— Как вы пережили 1990-е с кризисом и инфляцией?

— Мне после ухода Кима назначили пенсию как вдове генерала — двести рублей. Но грянула инфляция, и она просто исчезла. Получала в переводе на валюту долларов пять. Что-то надо было делать. Понимала, что по специальности я уже вряд ли куда-нибудь устроюсь. Ну, пойду мыть лестницу…

— Слом всей страны…

— Приезжали дети Кима, старший внук, которого я встречала шампанским с черной икрой из старых запасов, потом он говорил всем, что Руфа живет, как королева. Раньше мы всегда так встречали детей Кима. Но теперь я оказалась совсем в другом положении. В последние годы жизни Ким, видимо, переживая за меня, сказал: «Я тебе не оставлю никакого наследства. Единственное мое богатство — мои книги». Не хотела расстраивать Кима, но тогда я понимала, что английские книги в Советском Союзе — ничто. Когда Кима не стало, пошла к нотариусу с завещанием оформлять право на наследство. И он стал расспрашивать: «Какая у вас собственность?» Я перечисляла: квартира, вещи, книги… «А машина, дача — есть?» Отвечаю, что нет. И, глядя на меня, как на идиотку, нотариус объясняет, что собственности у меня никакой нет, а все, что в квартире, и без завещания принадлежит мне.

— А как вы решили взяться за книгу «Остров на шестом этаже»?