Друг детства - Евгения Перова

Неужели он никогда больше не увидит ее серых глаз, сияющих ласковой насмешкой, не услышит ее низкого медленного голоса, не коснется ее нежной бледной кожи, не почувствует вкуса ее губ?! Никогда?!

И вдруг Сорокин вспомнил совсем не те четыре безумных любовных припадка, что выпали им на долю – вернее, четыре с половиной, если считать и то, что было у колодца! – и которые с огромной натяжкой можно было обозначить этим стыдливым эвфемизмом: «спали вместе». Какой там сон! Нет, Сашка вспомнил одну из своих первых ночей в доме Бахрушиных, когда родители куда-то уехали и его уложили в Лялькиной комнате. Он проснулся посреди ночи – все чужое, незнакомое, странное: что-то поскрипывало и вздыхало, шептались невидимые голоса и проплывали неясные тени. Кто-то бродил там, в темноте, страшный! Сашенька даже побоялся громко заплакать и тихонько хныкал, накрывшись одеялом, когда к нему пришла Лялька и спросила своим детским баском:

– Чего ты скулишь? Ну, подвинься же!

И толкнула его в бок ладошкой. Он послушно подвинулся, и Лялька залезла к нему под одеяло – тепленькая, плотненькая, в мягкой фланелевой пижамке. Сашка прижался к ней и сразу успокоился.

– Может, ты щеночек?

– Я мальчик! – сказал он обиженно.

– А зачем скулишь? Давай ты лучше будешь щеночек? А то Полкан старый и щеночков не ро€дит!

– Я не скулю, я плакаю. И вовсе я мальчик!

– Мальчики не плакают!

– А если я боюся…

– Да что ты? Кого тут бояться? Тут волка нету!

– А где есть? – спросил Сашка, обмирая от сладкого ужаса.

– В огороде! Там нора, и он там живет!

– Правда?! А как он там живет?

Лялька еще что-то говорила про волка, но Сашка уже стоял в огороде у большой черной норы. В норе был домик с красной крышей, а в окошко выглядывал волк, совсем не страшный! Волк посмотрел на Сашу и сказал красивым женским голосом, чем-то похожим на Лялькин:

– Вы только посмотрите! Ишь, как устроились!

– Мама! – восторженно закричала Лялька, и Саша, открыв глаза, увидел…

Впервые увидел Лялькину маму, тетю Инну – Тити€ну. Она так поразила маленького Сашку своей необыкновенной красотой, что он сидел раскрыв рот и в полном потрясении таращил на нее глаза. Инна подхватила на руки радостно вопящую Ляльку – та тут же повисла на ней, обняв руками и ногами, как толстенькая обезьянка, а Инна улыбнулась Сашке над ее головой:

– А это кто у нас такой?

– Это мой щеночек! – сказала Лялька и показала ему язык.

– Я мальчик! – И Сашка насупился, готовясь заплакать.

– Мальчик? Как же тебя зовут, мальчик?

Мама спустила Ляльку на пол, и та запрыгала, гудя, как пчела:

– Щеночек! Щеночек! Он скулил, мама! Он волка боялся!

Инна вынула его из кроватки, и он тут же доверчиво обнял ее за шею:

– Я Сашенька…

– Сашенька! Мальчик Са-ашенька! Да такой красивый ма-альчик! Как на папу-то похож! – И с чувством поцеловала его в розовую со сна щечку…

Застряв в бесконечной пробке на МКАД, Сорокин рассеянно смотрел на соседнюю машину такого ядовито-зеленого цвета, что сводило скулы. На крыше у нее был прикреплен оранжевый самолетик, и Сашка долго размышлял, зачем там самолетик, который вдруг начал резво от него удаляться, и сзади загудели – пробка наконец сдвинулась с места и поползла, как огромная чешуйчатая змея, окольцевавшая Москву. Он подал вперед и перестроился – проезжая мимо, прочел на зеленом боку: «Такси в аэропорт». Ах, вот к чему самолетик. Через двести метров пробка встала опять. Он включил было радио, но оттуда так душераздирающе завопили: «Ну что тебе мои порывы и объятия!», что он поймал другую станцию, но там Филипп Киркоров сладко и вкрадчиво сказал ему: «Зайка моя!» Сорокин выключил радио и дальше ехал в полной тишине, с ненавистью глядя на оранжевый самолетик, целую вечность маячивший у него перед глазами.

Я хочу вам рассказать,

Как я любил когда-то,

Правда, это было так давно…

Ольга взглянула на светящийся циферблат часов: полпятого, с ума сойти. Она вздохнула, осторожно встала, покосившись на спящего мужа, надела халат и вышла из спальни, привычно поддерживая живот. Заглянула в детскую – конечно, одеяло сбилось. Поправила, поцеловала спящего сына в лоб, отведя светлую челку. Он что-то пробормотал во сне – Ольга улыбнулась: все воюет с кем-то! Пошла на кухню, прикрыла за собой дверь и поставила чайник. Потом высыпала на стол фотографии из бумажного пакета.

От прежней жизни у нее осталось совсем немного, все уместилось в старинном маленьком сундучке, некогда принадлежавшем ее прабабке: дедушкины очки с дужкой, замотанной изолентой; коралловые мелкие бусы, подарок отца; мамин шифоновый шарфик со слабым ароматом ее любимых духов; бабушкин черепаховый гребень – один зубец отломан; связка писем Андрея Евгеньевича, тетрадка с его нелепыми и милыми стихами, да две горсти земли, в старой фляжке, принадлежавшей прадеду, – две горсти земли, взятые из сада и с кладбища.

И еще золотой медальон с сердечком, выложенным из мелких бриллиантов. На обороте у него гравированная надпись – «La femme créé pour l’amour»[1]; а внутри овальная миниатюра: юная красавица в белом платье с розой на пышной груди – она улыбается одними глазами, чуть приподняв бровь. Когда художник писал с нее миниатюру, она уже носила под сердцем своего первенца. Это та самая прапрабабка, в свои шестнадцать лет безоглядно влюбившаяся в сорокалетнего русского князя, с которым она случайно повстречалась в Риме и которого тут же насмерть сразила. Она бросила мать, семерых братьев-сестер, отца-антиквара и, переодевшись в мужское платье, уехала с возлюбленным в далекий северный город на Неве. Князь любил ее страстно, задаривал жемчугами и бриллиантами, носил на руках, называл Армидой, но так и не женился, несмотря на то что она родила ему двоих детей.

Конечно, ровня ли была потомку Гедиминовичей эта юная parvenu, да еще с такой кипучей смесью кровей: итальянцы, поляки, французы, чуть ли не цыгане – кого только не было у нее среди предков! К тому же Гедиминович слегка разорился на жемчугах, бриллиантах и породистых рысаках, а Голицына, на которой он женился, весьма кстати оказалась наследницей огромного состояния. Армида любила князя вовсе не из-за бриллиантов, хотя и они, конечно, потом пригодились. Князь, женившись, предполагал сохранить и Армиду, но она, почувствовав себя оскорбленной из-за того, что он променял ее на знатную Голицыну, вышла замуж за страстно влюбленного в нее кавалергарда. Сына князь признал и оставил себе, тем более что других наследников у него так и не появилось, а дочь осталась с матерью. Бывший кавалергард вскорости был этапирован в Сибирь вместе с прочими участниками смуты на Сенатской площади, и Армида поехала за ним. Там она и умерла от чахотки, а ее дочь вместе с рожденным уже в Тобольске мальчиком вырастила сестра кавалергарда.