Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин

Искренно

Астронавт Д. Гордон

P. S. Жаль только, что гуманизм не есть противоядие от догматизма и не гарантирует хорошего вкуса.

P.S. P.S. Что касается Экспертного совета, мне это уже не интересно.

P.S. P.S. P.S. Название для своего опуса так и не придумал. Если что придет в голову, вышлю вам отдельным письмом.

Как он меня подставил! Это же надо, а! Совет теперь обвинит меня. Дескать, пережал, загнал в угол или, напротив, вступил в неформальные отношения, подал необоснованную надежду. Они умеют! Из ничего соорудят трагедию. А уж здесь, когда они будут правы! Надо как-то подстраховаться. Точно! Весь вопрос только, как?

Если бы Гордон по-прежнему ждал решения Экспертного совета — это было бы более-менее предсказуемо… Надо читать его текст, вступить в переписку, задавать вопросы по ходу, втянуть в дискуссию — глядишь, что-то и получится, как-нибудь обойдется. Мягко, ненавязчиво подвести его к тому, что он зависит от решения Совета по его делу, не может не зависеть, и даже должен зависеть. А пока что ? Я становлюсь всецело зависимым от гуманизма миссис Фледчер? Да нет, никакого гуманизма не хватит, чтобы в этой ситуации мне позволили спокойно доработать до пенсии.

Вдруг я понял: он держался, покуда боролся с безликостью, бюрократией, канцелярией и тому подобным. И вот я наконец-то поговорил с ним как человек. И он понял — человечность здесь ровным счетом ничего не меняет. Весь этот месяц у него был выбор: пойти на компромисс с нами за-ради более-менее приемлемой интерпретации того, что случилось с их экспедицией (здесь есть надежда, что завтра Экспертный совет поймет, а сегодняшний компромисс подготовит экспертов к этому), или же требовать, колотиться об стену, добиваться принятия полноты его правды (так можно вообще потерять все, он сознавал это). И вот он ломает рамки, уходит в сторону. То есть в никуда. В пользу свободы? Как же! Это упрямство мессианства. Что он такое возомнил о себе?! А-а, наверное, понял, что мы не готовы к его истине! Но между прочим, подозрения в том, что он «работает» на другую цивилизацию, с него никто не снимал. И вот тут мне стало дурно: весь этот месяц мы все исходили из того, что инопланетный разум использует Гордона, не ставя его в известность, независимо от его воли, а что если он сознательно служит им?! Ради той своей туманной истины, которую обрел, передвигаясь по планетам «Медеи»? Вряд ли. Кое-какая истина, конечно, была у него, но чтобы из-за нее переходить на «другую сторону»?! А что, если он уходит, потому что как раз усомнился в своей правоте? Он же изволил заняться литературой, а литература, пусть не «выше», не «глубже», но все-таки «шире» истины. Я представил, как все это излагаю миссис Фледчер, и на душе сделалось кисло. Налил рюмку коньяка, но теперь это была вода. А не кажется ли вам, консультант Томпсон, что ваш подопечный просто-напросто издевается?! Только много ли это меняет теперь?

Открыл его файл. На первой странице большими буквами по центру стояло архаичное слово «Рукопись», внизу значок авторского права, видимо, это автоматизм человека двухсотых годов. Собственно текст начинался, как ему и положено, со второй страницы, но почему-то сразу с третьей главы.

Наша посадка была вынужденной. Требовался кое-какой ремонт. Мы не знали тогда, что нам повезло и повезло дико — вхождение в «искривленное пространство-время» могло обернуться вообще катастрофой.

Планета, размером почти что с Землю под неярким местным солнцем. Леса, реки, холмы и скалы. Кое-где ледники между скалами. Почва, камни и склоны, поросшие мягким, полуметровой толщины мхом. И голоса птиц в этом холодном, гулком, синеватом воздухе. Это жизнь, боже!

Обнаружить ее так сразу, не пытаясь даже — случайно и просто. И такая, минуя детали, земная. Мы как будто попали в земное прошлое, правда, ели и сосны этой земли оказались не-совсем-елями и не-совсем-соснами. Здесь все было не-совсем-землею.

— А и лучше, что так, — говорит Марк, — иначе я бы подозревал, не имеем ли мы дело с проекциями наших воспоминаний и фантазий на эту планету.

— То есть не галлюцинируем ли мы все вместе? — Стоя любит называть вещи своими именами. — После анабиоза это вполне возможно. Я бы даже сказала, естественно.

Планета доказывала нам свою реальность, подтверждая тем самым нашу вменяемость.

— Как мило с ее стороны, — говорит Марк.

Мы каждый день находили то, что не смогли бы придумать сами или же незаметно для самих себя вытащить из собственной подкорки.

Наш корабль был, условно говоря, самовоспроизводящийся — системы и механизмы ремонтировали, обновляли себя сами лишь под общим надзором Марка, и потому ничто не отвлекало нас от исследований. Этот пафос первооткрывателей — всё, что мы когда-то читали на эту тему, то, что уже успели пережить в своей прежней жизни сами, — всё казалось бледным и плоским сейчас. Теперь я знаю, мы были не слишком готовы. Нас учили «решать задачи», может, даже «делать открытия», но не постигать «новый мир» и уж тем более не обживать его.

Здесь был какой-то другой масштаб: так, сосна здесь настолько превосходила земную секвойю, насколько секвойя была грандиозней обычной земной сосны. Но ландшафт не подавлял. Его мощь, казалось, была доброй. Покой, умиротворенность, сила, глубина, непомерная для себя самой — на Земле это все было метафорами все-таки, а вот здесь…

Мы делали срезы, брали пробы, ставили датчики, проводили эксперименты, измеряли, считали, моделировали и в то же время благоговели, сознавали присутствие того, что не измерить, не просчитать, не выявить.

Сутки на этой планете были на три часа длиннее земных, а год будет в полтора раза длиннее земного. Порой мы вели себя так, будто не открываем, а создаем — и эта грань нам казалась тогда условной. Мы давали имена вещам, постигали явления, которых не было на Земле. Как много мы уже знали о звездах, что никогда не будут видны в земных телескопах. Эта внезапная для нас свобода от земного времени. Я не о мертвом времени анабиоза, а о времени жизни, здесь в какой? не в параллельной даже — в другой реальности. Сочетание «почти своего, земного» и «совсем другого» — мы не были готовы к этому. (Психологически куда проще было бы, если «все совсем, как у нас» или «все здесь совсем чужое».) Мы приняли реальность, не пытаясь подогнать под себя, приспособить к своим представлениям, сознавая ограниченность своего понимания.

Мы отправляли на Землю подробнейшие отчеты (мы не знали еще о «временной петле», «витках времени» и т. д.), пытались представить, насколько изменится земная наука после того, как наши сигналы дойдут до нее. Марк предвкушал новую космологию. (Если б мы знали тогда, насколько она окажется новой!) Стоя разрабатывала план переселения с Земли сюда, то и дело одергивая себя, дабы остаться на «почве реальности».

Ночь. Сухие голоса бессчетных, почти что земных цикад и бессчетные звезды (в таком количестве и такой яркости они могут быть только здесь — в шаровом скоплении). И совсем неземные луны над почти что земными лесами и фьордами.